Трудный день - [30]

Луначарский мягко опустился в черное кожаное кресло слева от Ленина.

— Коротко о своих делах, — попросил Ленин.

— Книги для деревни будут, Владимир Ильич, — сказал Луначарский. — Рад вам об этом сообщить.

— А я рад слышать, — с иронией подхватил Ленин. — Наконец-то! Пришлите мне на просмотр лучшие, на ваш взгляд, издания.

— Непременно, Владимир Ильич, — Луначарский сделал паузу и сказал печально: — Художник Вершков и скульптор Аникин просят дать визу на выезд в Америку.

— Так! — недовольно воскликнул Ленин. — В Советской России, конечно, свободно творить нельзя, — продолжал он, копируя кого-то с издевкой, — революция подавляет личность художника, и прочее, и прочее! Пусть едут, — сказал он неожиданно.

— Мы так мало пресекаем, мы терпим разных язычников и изуверов от искусства…

— Вы сами их частенько защищаете, Анатолий Васильевич! — строго перебил Ленин. — Сами!

— Не всех левых защищаю, и не все левое, Владимир Ильич! — запротестовал Луначарский.

— Ну, ну! — примирительно сказал Владимир Ильич. — Допустим… Далее!

— Мы мало пресекаем, многое терпим, — продолжал Луначарский, — и все же, когда во имя революции что-то запрещаем, — кричат: где же свобода?

— Пусть едут, — повторил Ленин, — а мы будем продолжать свое.

— Бесспорно, Владимир Ильич, принцип laissez faire, laissez passer[2],— конечно же не может быть провозглашен нашим политическим лозунгом.

И Луначарский, непринужденно и свободно облокотившись о спинку кресла, засунул большой палец руки под жилет.

— Нужно, необходимо дать положительную программу! Вот в чем суть! «Как только кляп будет вынут изо рта пролетариата, мы немедленно всунем его в рот капиталистов».

— Это кто? — спросил Ленин.

— Бланки… Идеологии буржуа, их культуре мы положим конец, но что будем говорить сами? Что утверждать? И будем ли утверждать?

— Совершенно верно! — воскликнул Владимир Ильич. — По представлению некоторых, мы просто нигилисты, да еще с топором в руках! — И, вспомнив недавнее выступление Васюкова, он с ожесточением произнес: — Нужно дать программу! И как можно скорее. Это самое трудное.

— Нас часто спрашивают: «Что такое наше искусство? Нечто совсем новое, выросшее, как трава на пепелище и на развалинах, или у него есть связи с искусством прошлого? Какие? В чем тогда его принципиальное отличие от искусств всех предыдущих эпох?» Десятки других вопросов!

— Ну? — прищурив глаз, спросил Владимир Ильич. — А вы вместо того, чтобы написать популярную брошюру и ответить на эти вопросы, издаете сборником старые статьи?

— Что делать, Владимир Ильич? Брошюра — это две-три недели. А где их взять?

— Да… — тихо произнес Ленин. — Великий фактор времени… Из часа двух не сделаешь.

Несколько секунд Владимир Ильич молчал, раздумывая.

— Да, великий фактор времени, — повторил Ленин и, показалось, с ноткой печали. — Продолжайте, Анатолий Васильевич.

— Владимир Ильич, а что вы думали сейчас о времени? — несмотря на то что беседа и так затягивалась, Луначарский все же решил не упустить случая, поговорить с Лениным об этой философской и житейской категории.

— Время? — повторил Владимир Ильич, повернув голову к Луначарскому.

Тот, не отрывая взгляда от Ленина, ждал. Близорукие, с узкими щелками глаза его пытливо, напряженно смотрели в лицо собеседника, который сейчас скажет так кратко и так много.

В эту минуту в кабинет и вошел секретарь.

— Владимир Ильич, — сказал он, — ничего не могу поделать: товарищ Васюков просит вас принять его на три минуты. Уже два раза подходил ко мне, говорит, что без этого не может уехать.

— Васюков? — повторил Ленин и недовольно кашлянул: — Гм… гм…

— Говорит, что его не так поняли, — продолжал секретарь. — Он тоже за мировую революцию, и ему обидно…

— Обидно? — Ленин быстро повернулся к Луначарскому, живо сказал: — Да, товарищ Васюков за революцию и коммунизм, но картинную галерею хотел отдать на разгром. А там — Репин, Маковский, Брюллов! Все, говорит, на слом! Хорош гусь? Да еще утверждает, что это и есть коммунизм и пример для мирового пролетариата. А?!

— Вы его отчитали — и дело с концом! — решительно проговорил Луначарский, сверкнув стеклами пенсне. — Вы не можете всех принимать дважды. И так у вас бесконечно отнимают время всякими мелочами, просьбами, чепуховыми вопросами! Обидно до невозможности!

— Значит, не принимать? — спросил Ленин.

— Конечно же! Бестолковщина, нерадивость да и бесцеремонность некоторых крадут у вас время, за которое можно сделать так много! А вы иногда потакаете им.

— Ага! — воскликнул Ленин. — Выговариваете мне, Анатолий Васильевич?

— Как видите, Владимир Ильич. Нельзя быть равнодушным к расхищению ваших сил и возможностей.

Да, это было так. Сколько раз Владимиру Ильичу приходилось растрачивать силы и время, казалось, на сущие пустяки, мелочные раздоры, ведомственные дрязги. А бестолковщина, когда простое дело превращали в проблему? А нерадивость, когда приходилось о выполнении указаний напоминать дважды, трижды, четырежды, а дело тем не менее не двигалось с места? А вопросы, которые могли быть решены на местах — в уездах, губерниях, — и почему-то все-таки не решались?

Но нельзя было отмахнуться от этих дел, не разобравшись: за личным и, казалось бы, на первый взгляд мелким иногда стояло общественное и большое. И главное — а что, если действительно человека зря обидели? Кто может и должен помочь ему? Пусть это будет в одном случае из ста — все равно, разве можно вот так отмахнуться от всех мелких дел, бесконечных в своем потоке?