Трудности перевода. Воспоминания - [2]

Я не мечтал о карьере переводчика. Поступив в МГИМО в 1969 году по подсказке, данной мне учителем истории Георгием Иосифовичем в 7 классе (я «сопротивлялся», перейдя даже на время в математическую школу), я хотел стать дипломатом. Полной неожиданностью для меня оказалось то, что декан факультета международных отношений МГИМО Николай Иванович Лебедев на собрании курса за пару дней до начала учёбы зачитал мою фамилию в составе монгольской языковой группы. Такое распределение трудно было назвать престижным. Среди студентов МГИМО бытовала поговорка: «Курица — не птица, Монголия — не заграница». Из шести человек списочного состава нашей языковой группы двое куда-то исчезли сразу. В отсутствие каких-либо связей (мой отец был инженером и работал в одном из авиационных «почтовых ящиков», то есть закрытых предприятий ВПК) у меня возможности для манёвра не было. В маленькой тёмной аудитории в здании МГИМО у Крымского моста, где позднее обосновалась Дипломатическая академия, перед милейшим преподавателем Минахмедом Фатаховичем предстали четверо явно не горящих энтузиазмом новоиспечённых студентов. Страна, конечно, маленькая, успокаивал Минахмед Фатахович, но кому-то изучать её нужно. Навсегда запомнилась первая фраза из розданного нам учебника монгольского языка: «Намар болоод, оюутад цугларсан» — «Наступила осень, собрались студенты». Психологический шок оказался особенно трудным для двух студентов-«производственников», имевших за своими плечами трудовой стаж. Один из них вспомнил, что у него дома в Волгограде осталась беременная жена, и взял академический отпуск, а другой подрался в общежитии со студентом из ГДР и был отчислен. Нас осталось двое — я и паренёк из Благовещенска Юра Гришин. Через какое-то время третьим в нашей группе стал Володя Лежень, который вёл отчаянную борьбу за право изучать хорошо ему знакомый немецкий язык. В итоге его взяла, и он покинул нашу монгольскую группу, как до того и вьетнамскую.

Тогда говорили, что в МГИМО на четырёх студентов приходится один профессор или преподаватель. И этот высокий показатель применительно к монголистам был превзойдён вдвое. С нами двумя занимались на полном серьёзе как языками, так и историей. На четвёртом курсе лекции по истории Монголии читал нам один из крупнейших специалистов по кочевникам Илья Яковлевич Златкин.

Мне быстро понравилось изучать относительно несложный и логичный монгольский язык. Интересно было наряду с Монголией заниматься государственным правом, религиями и историей других стран Азии. Однако устремления лежали не там — мне хотелось стать американистом. Для начала помогла хорошая подготовка по английскому языку. Лет с девяти я вместе со школьным приятелем брал частные уроки у жившей неподалёку на Хорошёвке преподавательницы, которая выросла в Нью-Йорке. В результате мне разрешили наряду с монгольским в качестве «первого» языка изучать английский. Это обеспечивало пять «пар» в неделю английского языка вместо трёх, а также хорошую платформу для дальнейшего манёвра. Следующим шагом было полученное мною разрешение вместе с азиатскими брать спецкурсы по Соединённым Штатам. Труднее всего оказалось утрясти график занятий. В некоторые дни они начинались в 8:30 утра и заканчивались в 19:40 без обеденного перерыва. Приходилось писать по две курсовых работы. В итоге диплом защищал по Соединённым Штатам, и моя специальность была определена как «специалист по международным отношениям, референт по странам Запада». Прежде чем защищать диплом (кстати, сделал я это досрочно в день своего 22-летия 21 февраля 1974 года, сдав в тот же день и госэкзамен по научному коммунизму), мне предстояло проходить производственную практику. Я нацеливался на Институт США и Канады АН СССР — хотел защитить диссертацию (тогда многие к этому стремились), писать книги. Однако судьбе предстоял ещё один неожиданный поворот. На занятие по политпереводу на четвёртом курсе пришёл заведующий Отделом переводов МИД СССР Всеволод Владимирович Пастоев. Помню и фразу, которая, вероятно, сыграла в моей жизни «роковую» роль — «In this image-happy era…», которую, кроме меня, никто перевести не смог: «В нашу эпоху, когда имидж политика имеет такое большое значение» (слово «image» тогда ещё не стало обиходным в русском языке).

В общем, вместо Института США и Канады 1 сентября 1973 года мне предстояло явиться для прохождения полугодичной производственной практики в Отдел переводов МИД СССР. По счастью, мне там сразу понравилось. Сотрудники отдела (всего человек 30) были людьми в основном молодыми. Царила рабочая, но непринуждённая атмосфера. По большому счёту, не важно, кто ты: советник, референт или практикант, главное — можешь переводить или нет. Пастоев, человек с обликом и манерами дореволюционного интеллигента, к молодым сотрудникам относился с трогательной заботой. За каждую даже небольшую командировку, не говоря уже о субботних и воскресных дежурствах, полагались отгулы. Занимались как письменными, так и намного более интересными устными переводами бесед руководителей МИД, ходили на дипломатические приёмы. Моим боевым крещением как практиканта был перевод находившимся в Москве проездом вице-президенту и министру иностранных дел Гамбии. В общем, живая работа увлекла, и когда речь зашла о распределении на работу по окончании института, я без всякой грусти дал согласие на отдел переводов, решив, что диссертацией можно заняться и параллельно (действительно, защитил её в заочной аспирантуре Дипакадемии МИД в 1981 году).