Трудное счастье Борьки Финкильштейна - [9]

А Борька просидел за столом до самых сумерек, и только когда в окнах барака стал зажигаться свет, он поднялся с лавочки и, ощущая в ногах незнакомую тяжесть и мучаясь жаждой, пошел домой. Длинный коридор, освещенный тусклыми лампочками, был пуст и показался ему бесконечным. На самом проходе лежал жирный кот из четырнадцатой комнаты. Борька хотел наступить на него, но промахнулся, и кот, подняв трубой хвост, по-пластунски пополз от него прочь. “Кыш!” — зло сказал ему вслед Борька.

Он толкнул свою дверь, и в упавшем на мгновение из коридора светлом квадрате ему почудилась стоявшая у стола Зи-Зи. Это было настолько дико, что он, накинув крючок, опять пробормотал свое “кыш” и, снимая через голову пиджак, стал размышлять о том, что бы он сделал с ненавистной ему Зинаидой Зиновьевной, окажись она и вправду сейчас в его комнате.

— Здравствуй, Финкильштейн, — тихо сказала Зи-Зи.

Борька резко обернулся и в слабом свете белесого окна увидел ее мертвенно-бледное лицо… “Убью”, — заполошно подумал он и, топча опрокинутую табуретку, кинулся на Зи-Зи, пытаясь запутавшимися в пиджаке руками схватить ее за горло. Она не шелохнулась и только по девчачьи ойкнула, когда он, все-таки споткнувшись, сбил с нее своим носом очки и выругался. Ее лицо было совсем близко, и Борька хотел плюнуть, но слюны не было. А Зи-Зи, вдруг качнувшись, крепко взяла его за все еще спеленатые пиджаком руки и, мелко дрожа губами, стала что-то быстро-быстро говорить, странно закидывая назад голову и скашивая в сторону глаза. И в этот момент он резко наклонился и схватил зубами ее верхнюю губу с родинкой. Зи-Зи сразу обмякла и замерла, уронив вдоль тела руки. “Вот оно, вот…”, — неизвестно о чем подумал Борька, но не укусил а, неожиданно для себя, стал, как теленок, сосать эту податливую мягкую губу, плача от ужаса происходящего и с трудом поддерживая уже, кажется, потерявшую сознание Зи-Зи.

В ту ночь классная руководительница осталась у Борьки. Да и вправе ли была она бросить его, когда с ним явно творилось что-то неладное? Даже Роза Яковлевна долго не могла уснуть за стенкой от звука бившей Борьку дрожи. Она с тревогой прислушивалась к доносившемуся до нее бессвязному бормотанию и едва не пошла будить Ленина, когда Борька среди ночи упал с тесного дивана.

Вышедшее из-за дровяных сараев солнце застало Зинаиду Зиновьевну сидящей возле сладко спавшего Борьки. Ее рука лежала у него под щекой, и тонкая паутинка слюны падала из уголка полуоткрытого рта на маленькую ладонь Зи-Зи. Она тихонько вытащила руку и, когда он беспокойно заскулил, несколько раз поцеловала в поросшее рыжими волосами плечо. Надо было ехать к дочери.

Поздно проснувшийся Борька нашел на столе записку. Крупным знакомым почерком, каким еженедельно заносились замечания в его дневник, Зинаида Зиновьевна писала: “Финкильштейн, напоминаю, что консультация по математике назначена на четверг”. После этого была густо зачеркнута почти половина страницы, и лишь в самом конце он нашел приписку: “Не смей опаздывать!”, а рядом с обязательным сокращением “Классн. рук.” стояла похожая на диванную пружину завитушка ее подписи.

Через две недели, когда Борька получил аттестат, Зи-Зи с Манькой переехали в Еврейский барак. Манька ходила по комнатам знакомиться с соседями и очень подружилась с бабушкой Смирновой, поразив ее приобретенными в Мытищах знаниями по богословию. А еще некоторое время спустя, после зачисления Борьки в медицинский институт, Зинаида Зиновьевна стала Зиночкой Финкильштейн.

Свадьба была шумной. В узком коридоре, за сложной конструкцией из разнокалиберных столов и тумбочек сидела добрая половина барака. Открыла свадьбу Маркариха. После ее длинного, по-кавказски витиеватого тоста, полного искренней заботы о борющихся за независимость странах Африки, все радостно зазвенели рюмками и стаканами. Вскоре тосты, произносимые на одном конце общего стола, заглушались криками “горько” на другой его половине, и захмелевшему Соловейко долго пришлось стучать ножом по бутылке, прежде чем на него обратили внимание. “Вы, Зиночка, нам теперь жиденочка родите, — наконец докричался он, — тянуть с этим не надо! Смена, так сказать, поколений… — и, крякнув от увесистого шлепка по спине, ласково спросил жену: — Ты чего, Фим?”

Раскрасневшаяся от “Розового крепкого” Зи-Зи сидела в сшитом Розой Яковлевной платье, сжимая под столом Борькину руку, и была очень красива.

А когда еще не совсем пьяный Калимулин растянул сопевшую порванными мехами гармошку и, промахиваясь пальцами, заиграл, запел свое сокровенное: “Кизимочка, килим кель, махом колом бирим берь…”, его тишайшая жена Руфа, похожая на малярную кисть из-за пугающе неохватных бедер, вдруг пошла в каком-то зажигательном танце по свободному концу коридора, задорно подталкивая себя в спину ягодицами и поочередно делая руками движения, похожие на выкручивание электрических лампочек.

С тех пор прошло четыре года. Еврейский барак все так же неколебимо стоял на своем месте. Потемневший от времени и природных катаклизмов, с разноцветными заплатками на крыше, он напоминал Ноев ковчег с известной гравюры Доре, чем и вызывал глубокое благоговение у заблудившихся в московских переулках иностранных туристов. Они с удовольствием фотографировались на его фоне с бабушкой Смирновой, а если ее не было, то и просто так.