Трудное счастье Борьки Финкильштейна - [8]

На крыльце барака его ждала бабушка Смирнова. “В больницу, в нашу больницу увезли”, — замахала она издалека руками. И когда Борька, сбиваясь от усталости на шаг, повернул в сторону больницы, несколько раз перекрестила его в спину.

У ворот больничного парка он столкнулся с Анькой и Розой Яковлевной.

— Умерла твоя мама, Боренька, — тихо сказала Роза Яковлевна и, встретив его непонимающий взгляд, громко спросила: — Ты меня слышишь сейчас? Нет больше мамы.

— Слышу, — ответил Борька на вопрос, но смысл остальных слов до него дошел лишь после того, как Анька, обхватив его сзади руками, сдавленно зашептала в спину: “Тише, Боря, тише”, стараясь, как это делают с драчунами, сильнее прижать к бокам его локти.

Борька дернулся, пытаясь освободить руки, но не смог и по-детски в голос заплакал.

В тот вечер его долго не оставляли одного. Роза Яковлевна кормила Борьку ужином, вкуса которого он не замечал, хотя ел всё, что перед ним ставили. Потом, кажется, смотрели телевизор и Георгий Дмитриевич что-то комментировал, часто повторяя непонятное и потому, наверное, запомнившееся слово “волюнтаризм”. В течение этого времени в дверь несколько раз заглядывала Анька и, наконец, увела его в свою комнату, где Петюня, соловейковская Серафима и трезвый в тот вечер татарин Калимулин играли в лото. Борьку усадили за стол, и Анька, пристроившись рядом, закрывала за него черными пуговицами выпадавшие на карточку номера, шумно при этом радуясь и отпуская озорные шутки.

К себе он попал, когда за окном было уже совсем темно. Борька не стал зажигать верхний свет, а, поискав рукой, включил настольную лампу. И первое, что неприятно царапнуло его сознание, был лежавший среди разбросанных по столу тетрадей тот самый красочный журнал из Борькиного портфеля. “Сука”, — с ненавистью подумал он о Зи-Зи.

На похороны участковый Соловейко выпросил старый милицейский автобус. Гроб не поместился в узком проходе, и его везли, поставив на спинки сидений. После выпитых по настоянию Ленина таблеток Борька безучастно просидел всю дорогу до кладбища, тупо глядя в окно и лишь иногда отмечая про себя тоскливый запах нафталина, исходивший от подаренного Анькой шевиотового костюма. Да и к самой процедуре похорон Борька отнесся почти равнодушно. Единственное, что тогда поразило его, это кусок красноватой ткани, торчавший из стенки свежевырытой могилы и бывшей не чем иным, как частью обивки отцовского гроба.

Когда все закончилось, оказалось, что автобус давно уже уехал по своим неотложным милицейским делам, и все, радуясь теплой весенней погоде, а больше именно тому, что все закончилось, пошли домой пешком. И только опаздывавший на репетицию Георгий Дмитриевич, проклиная себя за забытую на столе партитуру, помчался домой на такси, захватив с собой занемогшую бабушку Смирнову.

Борька брел, чуть отстав от идущих впереди Розы Яковлевны и Саши Либермана, и, поводя иногда плечами в тесном пиджаке, нехотя прислушивался к их разговору.

— Мальчик остался один, — говорила Роза Яковлевна, все еще комкая в руках кружевной платок. — Кроме нас, Саша, ему некому помочь. Да, да. Мы обсуждали это с Георгием Дмитриевичем, но… Вы поймите, если бы он хотел быть известным музыкантом или, на худой конец, певцом… — Роза Яковлевна многозначительно сморкнулась в платок, — но он хочет поступать в медицинский, Саша, а это уже ваша область.

— Но, Розочка, — вяло возражал Либерман, — какое отношение мой склад имеет к медицинскому институту, кроме уважения? А мне даже не вырезали аппендицит. У меня нет связей в медицине.

— Ха-ха-ха, — речитативом смеялась Роза Яковлевна. — Это у вас нет связей? Когда вы так говорите, Саша, я всегда заразительно смеюсь.

До самого дома они говорили о его будущем, но когда все разошлись по своим комнатам, а Борька остался на улице и сел на лавочку у доминошного стола, он уже твердо знал, что учиться больше не будет. “Работать пойду, — думал он. — Заработаю денег и куплю телевизор. Мама хотела телевизор…” И только сейчас на него навалилась бездонная щемящая тоска по матери, и он, сдерживая стон и слегка покачиваясь, стал бессмысленно водить пальцем по углублениям вырезанной на столе надписи “Соловейко — дурак”.

Неслышно подошел пьяный Калимулин и, садясь напротив Борьки, сказал:

— Скучно тебе, Борька. Правильна, мамка жалеть нада. Все у вас евреев как-то не по-русски. Мамка умер — поминать нада. Твой вера велит вино пить? — спросил он, доставая из кармана бутылку портвейна и, когда Борька пожал плечами, ловко открыл пластмассовую пробку широким и прочным, как напильник, ногтем. Пошарив под столом рукой, достал припрятанный там стакан и, налив его до самых краев, подвинул Борьке. — Пей, за мамка пей.

Борька взял стакан и с каким-то отчаяньем выпил его до дна. Калимулин мгновенно влил в себя остальное вино прямо из горлышка и стал что-то рассказывать, вставляя в промежутки между русскими матерными словами татарские ругательства и совершенно не интересуясь, слушает это кто-нибудь или нет. Вскоре пришла его старшая дочь Рамиля и, сунув пустую бутылку в карман фартука, без единого слова повела отца в дом.