Трудное счастье Борьки Финкильштейна - [7]

Последним уроком была математика.

Уже по тому, как Зи-Зи ворвалась в класс, как бросила на стол стопку тетрадей, Борька обреченно понял: не пронесло.

Из всей злобно-уничижительной речи обрушившейся на него он, как всегда, уловил только несколько слов: “…пришлось в больницу…”, “…политическое дело…” и легко угадываемое уже по движению родинки “…орясина…”. А когда Нинка Брагина стала толкать его острым кулачком в спину, Борька понял, что нужно идти к директору.

“Всё, — подумал он, — выгонят”.

Оставив портфель на парте, Борька пошел на первый этаж в канцелярию.

Директор школы маленький лысый Николай Иванович носил достойное преподавателя истории прозвище Пипин Короткий. Обладая вспыльчивым характером, он был отходчив и самыми изощренными способами скрывал от учеников свою доброту.

Выскочив из кабинета и едва не сбив Борьку с ног, Николай Иванович кивнул на его робкое “здрасте” и понесся к выходу. У самых дверей он круто развернулся и, поискав что-то глазами на потолке, быстро подошел к Борьке…

— Финкильштейн, — укоризненно протянул Николай Иванович, — уж от тебя-то я этого не ожидал… Ну, никак не ожидал… — Он обнял высокого Борьку за талию и потянул к выходу. — Пойдем, как говорится, выйдем. Раз, два, три — испугался?

На улице они подошли к старенькому директорскому “москвичу”, пестрому от ежедневно закрашиваемых надписей, и Николай Иванович неожиданно сказал:

— Я, Борь, улажу это дело, вот съезжу в РОНО и улажу. Ты, брат, погуляй пока…

Он завел машину и, все еще что-то говоря, тронулся, но, проехав несколько метров, вдруг сдал назад, на ходу опуская стекло и заканчивая фразу:

— …конечно редкий, Гарик этот. Но перед самым выпуском… Ты думаешь, с меня трусы не снимали? Еще как снимали… Дал бы ты ему… Я хочу сказать, надо было уж стерпеть. А?…

— На! — сказал Борька, когда машина отъехала.

Он перелез через забор примыкавшего к школьному двору стадиона и пошел на городошную площадку, где несколько игроков, переругиваясь, бросали тяжелые биты.

Может быть, и стерпел бы Борька Финкильштейн, не стал бы бить в морду этому идиоту Гарику, если бы не одна маленькая деталь, а вернее, отсутствие этой самой детали на здоровом Борькином теле. И не то чтобы он панически стыдился этого “знака принадлежности к сынам Авраамовым”, но испытывал чувство неловкости от навязчивого любопытства сверстников, которые именно в сравнении постигали вновь открываемый ими в этом возрасте мир и были падки до всего, что касалось интимного. Да и то сказать: глупо было бы Борьке выставлять эту особенность напоказ как партийную принадлежность Маркарихи, тем более что в его случае это касалось единственно и без того всевидящего Бога.

И неведомо было Борьке, какие жаркие споры велись когда-то в их тесной комнатушке по поводу этого крохотного кусочка плоти. Над оцинкованной ванночкой, где в мокрых пеленках спал новорожденный младший Финкильштейн, бушевали страсти, по накалу сравнимые разве что с обсуждением Брестского мира на седьмом съезде РСДРП.

Спорившие разделились на две неравные части. К первой — ортодоксальной — группе, настаивающей на радикальных действиях, относились Роза Яковлевна с мужем, Саша Либерман со второго этажа и старый сапожник Фридман, он же потенциальный исполнитель самого действа. В оппозиции к ним с лозунгом “Оставить все как есть” растерянно стояли Цецилия Марковна и не имевший своего мнения Борькин отец. Глухая бабушка Сара, благосклонно внимая каждому из ораторов, последовательно поддерживала ту или иную сторону, за что и получила ярлык “соглашателя”.

Убедительней всех был Саша Либерман, цитировавший в своей речи покойного приемщика утильсырья Ицковича и с выражением читавший наизусть большие куски из Торы.

— Послушайте, Цилечка, — мягко убеждал он Борькину мать, постукивая пальцем по жестяному корытцу, — когда Бог спросит вашего сына: “А кто ты такой, чтобы я тебе помогал?”, так мальчику будет уже что предъявить. Или вы хотите лишить ребенка счастья? Так откажитесь же от одного из двух, наконец.

Бедная Цецилия Марковна, совершенно потерявшая голову от необходимости сделать столь неоднозначный выбор и чего-то лишить сопевшего своим выразительным носом Борьку, часто капала на сахар успокоительные капли и, всхлипывая, сморкалась в приготовленную к стирке пеленку.

Но окончательный итог подвела все-таки Роза Яковлевна. Ее ссылка на Чехова, имевшего когда-то неосторожность сказать, что в человеке должно быть все прекрасно, резко склонила чашу весов на их сторону, и Фридман пошел править инструмент.

Но еще лет пять ничего не подозревал Борька о своей исключительности, пока однажды не встал вместе с другими ребятами в кружок, чтобы по-пионерски потушить разложенный за сараями костер.

И вот этот дурацкий случай.

Забыв о времени, Борька с интересом следил за ходом игры в городки и вздрогнул от неожиданности, когда его окликнул запыхавшийся Петюня.

— Иди домой, Борь, — с трудом выговорил он, тяжело хватая ртом воздух, — теть Циля заболела.

Но не эта нелепая фраза, а испуганное лицо Петюни заставило Борьку вскочить с лавочки. И уже рванувшись в сторону дома, он услышал: “Там к тебе училка очкастая приходила”.