Трудная любовь - [20]
Потом революция, гражданская война, первые тяжелые годы Советской власти. И лишь в тридцатом году осуществилась мечта Федора Кузьмича. Он вместе с односельчанами заложил сад на новой, колхозной земле. Что не под силу было одному, вытянули миром. За год до войны колхоз получил серебряную медаль на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке за выведение новых сортов яблонь.
— Эх, мечта ты моя, мечта, — вздохнул Федор Кузьмич, качая головой в такт своим мыслям и гладя шершавой рукой тонкий ствол дерева.
…Утром к станице подошли новые советские части и стали окапываться по берегу глубокой сухой балки, тянувшейся вдоль огородов и сада, в котором расположился пулеметный расчет и взвод пехоты.
— В оборону встаете, сынок? — с тревогой спросил старик у рыжеватого высокого сержанта. Тот утвердительно кивнул и устало обтер выгоревшей на солнце пилоткой потное лицо.
— Как бы попить, папаша?
«Может, дальше и не пустят немца?» — со смутной надеждой на что-то подумал Федор Кузьмич и засуетился. Он спешил с ведром к колодцу.
Затем поил бойцов, угощал их переспелой черешней и крепким самосадом. Вытащив из сарая два больших чана, в которых раньше варил арбузный мед, он согрел в них воды. «Обмоются с устатку хоть маленько», — и в глазах его опять мелькнула смутная надежда.
Но бойцы начали рубить в саду деревья для накатов, и Федор Кузьмич растерялся.
— Сынки, сарай, избу ломайте… Все равно вам какое дерево, — беспомощно перебегая от одного бойца к другому, просил он.
— Фрицам, что ли, бережешь, отец? — недобро усмехнулся один из солдат.
Старик весь затрясся от негодования и обиды. Выставив вперед жидкую седую бороденку, он закричал фальцетом:
— Ты меня немцем не пугай. Я еще в четырнадцатом году пуганый, — он похлопал себя по неразгибающейся коленке. — А питомник не дам портить! — голос его стал совсем бабьим.
— Да вы что, папаша! — пробовал урезонить Федора Кузьмича сержант Семушкин, тот самый, что попросил пить. — Разве здесь что уцелеет?
Федор Кузьмич ссутулился еще больше и замолчал. Он и сам знал, что не уцелеет, но не мог видеть, как топоры и пилы врезались в розовую сердцевину его питомцев.
— Сынки, да я… я понимаю, сынки, — часто моргая, говорил старик и торопливо протягивал вперед свои руки. — Ими вот. Ими каждое дерево сажено, рощено. Тут жизнь наша, душа вкопана. Вон дерево у колодца, десять лет выводили. Как христова праздника, первого яблока ждали. В ней одной целый сад, сынки?! — Кузьмич обвел сумрачные лица бойцов скорбным вопрошающим взглядом, и его тяжелые узловатые руки плетьми повисли вдоль сухого жилистого тела. — Может, и уцелеет, а?
Все молчали. Неожиданно до плеча садовода просительно дотронулся широкоскулый боец с узкими блестящими глазами.
— Зачем целый сад? Говори, пожалуйста, дальше.
— Ну вот, к примеру… — обрадовался его вопросу Федор Кузьмич и остановился, подыскивая нужные убедительные слова, но, не найдя их, спросил:
— Ты, сынок, откуда родом?
— Далеко, тундра. Нарьян-Мар, — улыбнулся боец.
В глазах садовода зажглись молодые огоньки, темное морщинистое лицо как будто посветлело, расправилось.
— Ну так, значит. Кончится, к примеру, война, и дети нашей яблони будут расти в твоей тундре.
— Оэ! — боец восхищенно почмокал губами и весь расцвел, как полярный мак весной. — Хорошо говоришь! Мой сын яблоки кушать будет, смеяться будет! Верна!
— Верно, верно! — подхватил старик и засветился от переполнившего его чувства.
Они стояли друг против друга, хлопали один другого по плечу и смеялись. Глядя на них, заулыбались и другие:
— Может, и правда уцелеет? — вздохнул Семушкин, и лица бойцов снова потемнели, посуровели, а командир взвода, молоденький лейтенант с тонкой мальчишеской шеей, приказал срывающимся голосом:
— Нечего стоять. Сарай ломайте! — и поглядел вверх, где в небе пела «рама». Она кружилась над садом совсем низко, нахально поблескивая стеклами кабины в лучах заходящего солнца.
— Раз нюхает, жди гостей, — угрюмо буркнул лейтенант, провожая разворачивающийся «Фокке-Вульф» цепким, колючим взглядом.
…Первая половина ночи прошла спокойно. Но сержанту Андрею Семушкину не спалось. Он сидел, прислонившись спиной к дереву, и жевал сухую травинку. Кустистые светлые брови сержанта то супились, то расходились у широкого переносья: из головы не выходил старик-садовод. Его трясущиеся руки, скорбные выцветшие глаза перевернули всю душу Андрея.
«До каких же пор враг будет топтать нашу землю, труд наш рушить?» — Семушкин с невыразимой ненавистью сплюнул изжеванную горькую травинку и резко поднялся. Дерево вздрогнуло, зашелестело, распространив тонкий аромат созревающих плодов.
«В одной целый сад», — тепло усмехнулся Андрей, представив себе этот будущий сад в бело-розовой пене, напоенный солнцем и жужжаньем пчел, деловито копошащихся в чашечках цветов.
— Как у нас на пасеке, — вслух сказал Андрей и даже почувствовал этот ни с чем не сравнимый запах весны, запах меда, цветов и солнца. И если бы ему сейчас возразили, что солнечные лучи не имеют запаха, Андрей бы стал спорить: так явственно и остро ощутил он его в этот миг.
Знакомый урчащий звук вернул Семушкина к действительности. На переднем крае заухали зенитки.
