Трудная книга - [37]

Одним словом, не оказались ли забытыми за «низменными заботами» те высокие нравственные ценности, без которых немыслимо воспитать человека. Вот вы упрекаете сына за то, что он не замечал, как плохо обута и одета нянька, вырастившая его, какой рваной простыней занавешен ее уголок в кухне. Простите, а сами-то это замечали? Почему же вы не повесили вместо рваной простыни хотя бы простую, но крепкую и красивую занавеску? Вы говорите, что она чистила ему ботинки, а почему допустили это? Даже в те краткие и заполненные делами наезды домой это нужно было заметить и исправить.

Я не говорю ничего нового, все это ваши собственные слова и признания, делающие вам честь, но давайте вскроем их внутренний и педагогический смысл. А тогда окажется, что те большие и поучительные, а иногда, видимо, и поучающие письма с цитатами действительно могли выглядеть морализированием, и сын имел основание именно так их и воспринимать. Так же как он, может быть, имел основания для суждений о некоторых сторонах и явлениях нашей жизни.

Вы много говорите о честности сына, но разве вся история со взрывом в Суворовском училище не вступала в вопиющее противоречие с ней? Ведь она была вся построена на лжи. Да, сын ваш проявил себя в ней мужественным человеком, здесь вы правы. Но когда для объяснения происшествия была придумана версия, которая выгораживала товарищей и «выручала начальство перед высшими инстанциями» и потому была принята как официальная, хотя и заведомо ложная, когда в угоду ей Алексея не исключили из училища, а дали возможность его закончить, хотя было ясно, что выпускать его придется «с белым билетом», — разве это не вступало тоже в вопиющее противоречие со всеми рассуждениями о честности, с которыми вы обращались к сыну в своих наставлениях? И не это ли легло в основу того нравственного разлада, который теперь вы наблюдаете у него? Если могут лгать старшие, если могут лгать высшие, почему не лгать мне?

А возьмите его отношение к институту. Вы осуждаете его за «вызывающую халтуру», за то, что он пропускал занятия, не готовил заданий. Но ведь он не поступал в институт, он попал в него ценой героических материнских усилий, за счет тех многих юношей, которые сочли бы за счастье войти в его аудитории. Институт не был выстрадан им, и он получил его, как те ботинки, которые чистила ему нянька.

Так обыкновенные, даже обычные жизненные явления приобретают глубокий нравственный и мировоззренческий смысл, который вы не предвидели и даже не предполагали в ходе своей жизни и который обнаружился самым неожиданным образом.

Многое еще можно было бы сказать и подсказать и автору этих писем, пытающемуся разобраться в своих родительских ошибках, и его тоже умной, культурной и тяжело страдающей супруге. Вот они сидят передо мною и в который раз взвешивают и перевешивают эти бесконечные «как» и «почему». У нее открытое, мягкое, живое лицо, он — весь как бы собран в кулак, сухой и жесткий.

— Если бы он позвал, я бы пошла, — говорит она.

— А я бы тебя не пустил. Пусть признает ошибки — пойдем вместе, — стоит на своем он.

Но разговор пока беспредметный — сын как ушел в тот роковой день, так и не приходит и не дает о себе знать, живет у жены, которая его боготворит. Это его, очевидно, устраивает.

Я вспоминаю письмо Ирины А., возненавидевшей свою мать, мне бесконечно горько и обидно за ее мать, и я думаю: как мучаются люди! Мучаются одни, замкнутые в своем горе, а где-то рядом также сидят и мучаются другие, может быть, над тем же самым: как и почему? И пишут писателям, в журналы, в газеты, спрашивают: как быть, как жить? А ведь можно было бы как-то преодолеть эту разобщенность и найти какие-то формы совместных решений, не чураться и того, что уже создано, и вместе думать над тем, что делать дальше, — и это является первейшим долгом и Академии педагогических наук, и наших общественных организаций. Ведь отдельная квартира не создает отдельной, изолированной жизни, и там, за дверями этих квартир, формируются будущие люди, которые пойдут в жизнь. И нам далеко не безразлично, кто из этих дверей выйдет.

Вот что пишет об этом молодой человек в клетчатой ковбойке, по имени Сергей, пришедший ко мне в писательский Дом творчества, когда я работал над второй частью «Чести». Он пришел поговорить о жизни и дал мне объемистые записи, итог первого двадцатипятилетнего отрезка своего жизненного пути.

«Материнский метод воздействия отличался иезуитским ханжеством и провокационностью. Она раздувала величину нечаянного проступка до размеров злоумышленного озорства: «Ах, свинья, опять весь в грязи» (это у меня пятнышко на рубахе). «Что с ним делать? Целый день пропадает со шпаной» (это я играл с ребятами в «колдунчики»). «Замучил, окаянный, совсем от рук отбился» (играл с мальчишкой из «враждебного» ей лагеря). Спекулируя таким образом на моем отвращении ко лжи, она добивалась того, что я в порыве отчаяния забывался и пылко оспаривал несправедливые обвинения. Но пререкание только разжигало ее и подбавляло масла в огонь. Со словами: «Тварь, матери слова не дашь сказать!» — она с новой силой обрушивалась на «мучителя».