Трудная книга - [178]

Может быть даже эгоизм добра, когда человек красуется тем, что он его совершает, или, наоборот, добро начинает приниматься как должное и обязательное. А можно принять участие в борьбе за освобождение человечества, преследуя свои личные корыстные цели.

Так что же получается? — может возникнуть вопрос. Эгоизм так многолик и многоглав, что неизвестно, истребим ли он. А тогда что же с ним делать? Ведь если ничего не делать, то он пожрет, он, низменный, одолеет высокое, на то он и эгоизм.

Вопрос расширяется и снова упирается в то, о чем мы уже говорили: в нашу собственную природу. Какая она? Религия всю свою философию строит на учении об изначальной греховности человека: из грязного источника, каким оказался бедный Адам, течет грязная река жизни. Об извечной и неизлечимой порочности человеческой природы на разные лады твердит и упадочная философия буржуазного пессимизма, которая изобрела даже специальный термин — некоммуникабельность, то есть невозможность сближения между людьми.

Мы отвергаем и то и другое, и отвергаем не только потому, что это унизительно, безнадежно и безрадостно. Нет, это, по существу, не так! Да, он грязен, многострадальный житель Земли, и огульно, наотмашь отрицать это было бы слепым и неумным догматизмом. Но это не его вина, а его беда. Человек — не изваяние, не окаменелость, можно даже сказать, он — не явление, он — процесс. Он — живой исторический человек, идущий снизу вверх, и в этом движении он несет на себе пыль долин. Он несет в себе, возможно, и какие-то атавистические следы своего животного происхождения, и грязь многих и многих напластований прошлых веков и тысячелетий, тяжких и грязных напластований. Но грязен сам, кто видит в человеке только грязь и не видит величия.

А величие человека заключается в его способности творить высокие истины и копить высокие истины, отметая грязь.

Эпоха рыцарства — эпоха грубой силы и крови, а человек вынес из нее и сохранил понятие рыцарства как чести и внутреннего, духовного, а не фамильного благородства, как «рыцарского» отношения к женщине. Эпоха феодальных монархий породила пышный и вычурный придворный этикет — человек сохранил из него понятие вежливости. Даже эпоха буржуазного накопления, с ее нравами денежного мешка, с ее принципом «Деньги не пахнут», со всеми ее жестокостями и преступлениями, оставила хороший след в нравственности человека: отбросив всю грязь, он отложил в душу свою правильные понятия хозяйственности и бережливости. Из кровавого дела бесчисленных войн он вынес высокие понятия и доблести, и мужества, и чести, а в конце концов высокую идею всеобщего мира. Итак, идя своим путем, человек из всей тяжкой жизни своей брал все лучшее, высшее, чистое, и все это откладывалось в народной душе. Так создавался тот основной нравственный капитал, который давал человеку силы и жить, и расти, и совершенствоваться, и подниматься с одной ступени на другую.

Вот в чем величие человека! В его нравственности!

Но нравственность — это не скрижали, преподнесенные в огне и буре, и не рожденные в пустыне заповеди, не поднебесный идеал, а порождение человеческого духа. А если это так, то нравственность теряет свой дуалистический, двойственный характер и приобретает подлинное внутреннее единство. По религиозной морали человек нравствен тогда, когда он исполняет данный ему свыше божественный закон. Это не его закон, не собственный, это внешний закон, закон-тормоз, узда для греховного по природе своей человека. «Или бог, или все позволено», как говорил Иван Карамазов у Достоевского. Отсюда естественное стремление сбросить узду, освободиться от пут закона, и тогда обнаруживается звериное нутро человека. Отсюда и такое же естественное стремление обойти, обмануть его по принципу «закон что телеграфный столб: перешагнуть нельзя, а обойти можно».

Отсюда хитрый прием — религиозная исповедь: покаялся — можно грешить дальше, до следующего прощеного воскресенья. Можно и откупиться: построил церковь, пожертвовал крупную сумму в монастырь, на худой конец поставил подороже свечку — и все в порядке, душа спокойна. А католицизм в средние века ввел даже индульгенции — платные грамоты на отпущение грехов; чем дороже индульгенция, тем больше грехов тебе простится.

Это все слишком явные, грубые, бьющие в нос формы нравственной фальши, и борьба против них, как, например, против торговли индульгенциями, служила иной раз знаменем для больших общественных движений. Но отсюда же шло и еще более тонкое и потому более опасное зло — ханжество и лицемерие, которое, как мельчайшая пыль в кожу шахтера, въелось в человеческую душу, перейдя из области чисто религиозной в область широко общественную и нравственную. Показать видимость! Спрятать поглубже, спрятать подальше подлинные свои мысли, намерения и побуждения и выставить напоказ всем внешнее выражение того, что требуется: широкий крест, земной поклон, благообразность речи — видимость, видимость, видимость! Все это от дуализма, от двойственности, лежавшей в основе старой морали: мне предписан закон — смотрите, как я его ретиво исполняю, а что я думаю, это дело мое, это никого не касается!