Трудная книга - [167]

И вот через какое-то время я получаю от него письмо. Он, оказывается, освободился, но домой не поехал и был направлен на Липецкий тракторный завод, который шефствовал над этой колонией. Там его устроили на работу, поселили в общежитии — внешне все было как будто бы хорошо. Но внешнее есть внешнее, а народная мудрость гласит: «Не хлебом единым жив человек».

«К новому коллективу я еще не привык, чувствую себя в стороне от общественной жизни, от цеха, от завода, а ведь это для меня основное, без этого моя жизнь пуста, и меня не удовлетворяет такой образ жизни. Ну, что это такое? Отработаю 8 часов, иду к себе на квартиру, прочитаю газету, а потом что?..

Я плаваю, как в море, один. Вот я пошел работать, а что я вижу? Ничего, кроме работы, не вижу, а это не утишает бури в моей душе. Я хотел иметь такую жизнь, где бы я не видел ни минуты покоя. Я пошел в комитет комсомола, попросил общественное поручение, но мне его не дали. Я продолжал свою тихую, очень тихую жизнь и, в конце концов, превратился во что-то непонятное. Ведь когда я был воспитанником в колонии, работал командиром отделения, вся та энергия бурно выходила из меня, и я не уставал и чувствовал себя всегда бодрым и веселым. И куда все это теперь от меня делось — не могу понять».

Я написал в комитет комсомола Липецкого тракторного завода, просил обратить внимание на рвущегося к деятельности молодого человека, но ответа не получил ни я, ни он, и, в конце концов, Толя ушел с завода и уехал — куда бы вы думали? — опять в колонию, где он раньше был в заключении, но жил там большой внутренней жизнью.

Да! Бывают такие парадоксы в жизни! И «бывает такой период в юности, когда хочется отдать всего себя обществу, израсходовать энергию для общества, и, когда в этом никто не нуждается, тебя раздражает, что ты не только в стороне, но и не нужен им».

В колонии Толю приняли на работу в качестве уже вольнонаемного, жил он у мастера, который сам когда-то был осужден, а теперь — мудрый наставник ребят. Это он, кстати, послужил для меня прообразом Никодима Игнатьевича из «Чести».

Но бури в его душе не утихали. Он и сам не знал, что ему нужно, но душевного покоя не было: «Жил в надломе». Не давала покоя совесть, хотя убитый им сам был злостным хулиганом и, по сути дела, преступником.

«Скажите, что мне делать? Имею ли я право на жизнь? Как тяжело жить человеку, у которого такое прошлое. Хочется искупить все, сделать людям что-то хорошее, отдать им всю душу».

Такой же надлом и в личной жизни. Девушка, с которой он дружил раньше, отшатнулась от него и упорно, в течение двух лет, не отвечала на его письма. Подружился с другой, но, когда дело дошло до серьезного, он сам порвал с нею.

«Я считаю ее выше себя. Будучи несчастным сам, принесу и ей несчастье».

Уехал домой к отцу-матери, но они жили в одном доме с родителями убитого, начались преследования и наконец жестокое избиение.

«На меня сыпались удар за ударом, а я не думал обороняться. Я принимал их с каким-то наслаждением, в них я чувствовал искупление. Моя душа настолько уже перегорела в этих переживаниях за прошлое, что эти удары я ощущал, как будто после знойного дня вдруг неожиданно полил дождь, и я наслаждался этим дождем».

В драку вмешались прохожие, задержали виновных, но Толя попросил отпустить их, и сам ушел в другую сторону. Все это он принял как должное.

Разве не виден во всем этом тоже один из парадоксов жизни: преступник, убийца, человек с клеймом, а какая у него душа!

Парня явно нужно было успокоить. И я написал ему так:

«Ты все искупил, и пора приобретать внутреннюю твердость, пора становиться на ноги, находить место в жизни и в нашей общей борьбе. Довольно душевных терзаний и метаний. Человек должен верить в себя, в свои силы, в свое будущее и бороться за это будущее. Это сейчас твоя первая и главная задача».

Чтобы оторвать его от всех переживаний и воспоминаний, на семейном совете было решено отправить его на Дальний Восток, к тете. И вот его письмо оттуда:

«За время дороги я немного развеялся. Когда приехал сюда, мне много помогли как в действительности, так и морально секретарь крайкома и председатель совнархоза, и я не заметил, каким образом у меня начала появляться уверенность в жизни. С прежними переживаниями в душе все начинает улаживаться. Возможно от того, что нахожусь в другом месте, в совершенно ином обществе, в иных условиях».

«Работаю я на заводе, в кузнечном цехе штамповщиком по горячей штамповке. Работа не такая трудная, как жаркая. Вступаю в комсомол и думаю поступать в педагогический институт. Вообще у меня начинается совсем новая жизнь. Одно осталось от прошлого: ненависть к преступному миру, но не такая, чтобы я свои личные обиды изживал, а я всегда стараюсь помочь человеку, чтобы человек понял и быстрее в своей жизни определил истинный путь».

Вот оно как сложно все в жизни, как трудно устроить растревоженную душу! А не устроив душу, как можно устроить человека? Я уже не говорю о такой дикости: прописать — не прописать, принять — не принять, отказать, угнать, «затолкать». Все это легче легкого, но, оказывается, можно и принять, и прописать, и дать крышу человеку и кусок хлеба, а ему этого мало — потому что он человек. Мало даже зачислить его в коллектив, его нужно ввести в этот коллектив, в жизнь, поставить на ноги, и, когда он станет на ноги, он отплатит за все сторицей, потому что он человек. И он отплачивает. Вот предо мной папка писем, говорящих об этом, обыкновенная серая папка, а на ней обнадеживающая наклейка: «Сила добра». Я беру одно письмо, другое, третье, четвертое… Нет, их слишком много. Я лучше расскажу две истории.