Трудная година - [4]

— Присылает только деньги, мама. А зачем они мне? При той жизни, как у нас, я воспитаю сына и без него. Я писала ему, чтоб не высылал, а он шлет и шлет.

Тетя Песя спокойно и рассудительно заметила:

— Ну, он же шлет деньги не тебе, а сыну.— Потом, повернувшись к Вере, сказала — не то ей, не то самой себе: — Вот у Ривы и по закону было, тьфу! Извините.

Вера давно уже но занималась портретной живописью. Трехлетний Марат стал для нее моделью. Оба они увлек­лись и подружились — черноволосый хлопчик, «Жучок», как все его звали, и «тетя Вева», которой временами и самой хотелось иметь такого «Жучка». Наум написал, что немного задержится в столице, переживал, что ей скучно, слал бандеролями книги, журналы. А она смеялась, читая письмо, и не находила слов, чтобы выразить полноту счастья, которое испытывала.

И вдруг...

А может, ничего этого и не было? Может, все это при­снилось? Может, именно в тот момент, когда что-то коль­нуло под сердцем, и началась тяжелая болезнь, от которой налилась свинцом голова и обессилело тело?.. Вера пыта­ется встать с пола. Пыльно-синий сумрак наполняет ком­нату, глухая тишина царит во всем мире, и Вере кажется, что она стала тугой на ухо. А может, и вправду она оглох­ла, когда немецкая бомба нарушила мирный покой мес­течка?.. Вера тогда бежала, бросив и акварели, и свои картины возле реки, бежала так быстро, что солнечный свет гас у нее в глазах от напряжения во всем теле. Одна лишь бомба, а все эти уютные домики превращены в груду мусора... Под пылающими бревнами погибли Наумовы родственники — и хлопотливая тетя Песя, и гордая Ривочка, и «Жучок». Вера нашла приют у местной учитель­ницы. А Наума все не было. Страшные вести, невероятные, противоречивые, полные то надежд, то разочарова­ний, падали на местечко, как снег. А Наума все не было. Учительница, родственники которой тоже жили в городе, предложила Вере уходить отсюда.

— Куда же? В городе, видно, немцы.

Но в это не верилось — здесь их еще не было. И как раз в тот день, когда они выбрались в город, и в местечко на двух больших грузовиках прибыли завоеватели. По тому, как они хозяйничали, стало ясно, что город, желез­ная дорога, районный центр в их руках, а эти, что приеха­ли сюда, были уверены, что здесь, в этом заброшенном местечке, им придется не воевать, а только устанавливать «новый порядок».

Немолодой круглолицый немец уставил водянистые глаза в толпу молчаливых, настороженных жителей и, по­качиваясь — то вперед, то назад,— непослушным с по­хмелья языком произнес такую речь:

— Русский комиссар — гут? Немецкий комиссар — шлехт? Фэрдамт нох маль!

Учительница тронула Веру за локоть — да, после такой речи надо было бежать отсюда, искать своих, хоть кого-нибудь. В городе все же лучше, а в этой глуши все в руках пьяного ефрейтора. Позже Вера убедилась в своей наив­ности: «новый порядок» всюду одинаков — что в городе, что в местечке. Но тогда была надежда — может, и Наум в городе? Теперь же и эта надежда развеялась прахом.

В пыльно-синих сумерках лежит разрушенный, изуро­дованный черными «мессершмиттами» город — ни огонь­ка, ни звука... В этой тяжелой, как бы придавленной немо­те — вдруг резкий скрип. Что это — открылись двери? Да, на лестнице! Неизвестно откуда взявшиеся силы поднима­ют Веру на ноги, она выбегает из квартиры. Нет, она не оглохла — слышит, как ее собственные шаги отдаются в пустых комнатах. И, чтобы подбодрить себя, она говорит громко:

— Как же я не догадалась раньше! Ну, конечно, Шац знают, был ли здесь Наум.

И она не идет — бежит к соседям.

III

На столе свечка. Она отгорожена книгой, чтобы свет не падал в окно. Перед столом — какой-то человек. В креcле, как обычно, старуха Шац. Ни Бориса, ни Мирры. Человек смотрит на Веру черными кругами: при таком ос­вещении глаз не видно, лицо кажется слепым. Но Вера чувствует пристальный, настороженный взгляд.

— Где Борис? Где Мирра? — бросается она к старухе Шац, опускается на пол перед нею и, когда та начинает гладить своей сухой рукой ее волосы, дает волю слезам. Теперь она плачет громко, как плачут дети.

— Лазарь, дай воды,— говорит старуха,— там, за шир­мой, ведро.

Лазарь берет свечку и, подняв ее над головой, идет за ширму. Но вместо воды он приносит что-то совсем дру­гое. Он показывает какой-то рисунок и, заикаясь, чуть не кричит:

— Вы с ума спятили! Ну, что это? Вы хотите погиб­нуть и погубить меня! Настолько потерять голову...

Он так возмущен и взволнован, что Вера перестает плакать, поднимает голову и вглядывается в то, что дер­жит в руках этот незнакомый ей человек. Цветная вклад­ка из «Огонька» или из «Смены»: Сталин и Ворошилов идут по Кремлю.

— Не ори, Лазарь,— говорит старуха.— Ты же зна­ешь, что я...— Вера догадывается, о чем хочет сказать Шац: она давно парализована — Ну, случайно осталось. Разве можно кого-нибудь обвинять в этом? Не только Миррочка, но и я, старуха, привыкли к этому, сжились. И в голову не приходило, чтобы прятать... Дай сюда...

Однако человек не успокаивается:

— Каждая такая вещь — лишняя зацепка. Я порву.

— Дай сюда, Лазарь.

Отчаяние давит Веру. Но она, собрав силы, встает на ноги и вдруг совсем спокойно говорит: