Трудная година - [36]

— Я прочитал все.

— А я нет! Я жулик, вор, последний гвоздь ржавый... У меня горит душа, когда я знаю, что даже женщины... такие, как Вера...

Терешко пустился на другую уловку:

— Ничего в ней нет, это обман. Она такая же, как и я, в этой обстановке ориентируется на то, что легче. Каждый из нас спасает свою шкуру от немцев.

— Те, что придут после них, не сдерут ее?

— За немцами идем мы...

Сымон схватился за голову и неестественно громко захохотал. Красивое его лицо стало красным и страшным. Эта неожиданная трансформация поразила Терешко:

— Успокойся, Сымон, выпей...

— Шнапс? Вот лекарство от всех болезней и от всех мировых проблем! Вы придете за немцами? Хо! — Он вскинул вверх руку; пальцы его дрожали.— За ними при­дут мужички, разные, те самые, которых вы боитесь, при­дут Веры! И тогда нам — конец! — Он провел пальцами по шее.— Но у вас все-таки идеи, хоть цена им грош а базарный день... А с какой стати я в двадцать пять лет должен гибнуть?

И он быстро вышел. Терешко подался было к двери, но тут же остановился. У таких, как Сымон, есть нюх — буд­то у гончих... А что если он что-то заметил за Верой? Не останавливать его, дать волю... А может, и правда — по­вернуть на сто восемьдесят градусов? Но кто поверит те­перь? Глотнув воды, трудно рассчитывать, что не доста­нешь дна. И долго ли все это будет продолжаться? Терешко опустился в кресло и закрыл глаза.

Один.

А за окнами — враждебный свет. Немцы, которые ждут и требуют. И советские граждане, которые тоже ждут и требуют... Ответа, ответа, ответа!

Часть третья

І

В феврале 1943 года завершилась великая Сталин­градская битва, а уже в марте наименее устойчивая часть немецких вооруженных сил — итальянские войска — бы­ла снята с передовых позиций и отведена в глубокий тыл. Крушинск, как и другие города Белоруссии, был забит жадными на еду, спирт, развлечения, болтливыми италь­янцами; ими попробовали заменить немецкий гарнизон, но скоро выяснилось, что это тоже небезопасно. Как-ни­как итальянцы сражались за чужие интересы и сражаться за них, за эти интересы, не хотели, они открыто поносили фюрера и дуче и возлагали надежды только на бога и Вик­тора-Эммануила.

Если раньше город походил на огромный концентра­ционный лагерь, в котором временами совсем замирал пульс жизни, то теперь в нем было настоящее Вавилонское столпотворение. Процветали спекуляция, разбой, грабежи, возникали стычки между немцами и итальянцами, дисциплина быстро падала. В эти дни можно было наблюдать, как за бутылку молока итальянский солдат предлагал опешившей торговке свое оружие. Италь­янцы гуляли с девчатами, устраивали неслыханные попой­ки, с которых возвращались в казармы без амуниции и с диковато-счастливыми глазами. Они видели, как треснула и начала разваливаться под ударами Советской Армии мифическая сила германского войска, видели страшный разгром под Сталинградом, и теперь у них осталось одно стремление — выжить и очутиться в Италии. Последнее пока что от них не зависело, жить же для них означало пить, гулять, есть, а для всего этого надо было грабить, и они грабили и город и армию. Итальянцы были похожи на молодого, сильного зверя, которого держали на цепи. Цепь порвалась, зверь почувствовал, что он на свободе, и инстинкт подсказывал ему как можно быстрее восполь­зоваться ею. По требованию немецкого командования итальянские офицеры ежедневно выступали по радио, при­зывая своих солдат «поддерживать дисциплину и ие давать своего оружия в руки врага», но эти призывы, как и много­численные, по-итальянски многословные приказы и обращения, оставались тщетными. Когда с горы срывается огромная глыба, ее не остановишь соломинкой.

— Первые ласточки,— усмехался Кравченко, когда до него доходили вести о переменах в городе. «Первая ла­сточка хотя и не делает весны, но предсказывает ее». Вни­мательно взвешивая и оценивая события, он понимал, что весна началась на сталинградских руинах и ее дыхание дошло до белорусских полей и лесов. И веру в то, что будет «весна красна на весь мир», Кравченко укреплял в душах своих соратников и товарищей. А их становилось все больше и больше, связь с товарищем Андреем крепла, и вот однажды Кравченко решил, что надо поговорить с товарищами как-то иначе, чем это делалось раньше, что­бы они поняли, что их много и что они способны на большие дела.

Кравченко встретился с Ниной, Дробышем, тетей Феней, Юркой и условился с ними, что они приведут на «ве­черинку» тех, в ком уверены. В тот момент, когда Кравченко кончил, вошла Вера. В комнате с бедной, немудреной мебелью, где происходил разговор, появление Веры в элегантном весеннем платье, красивой, веселой, произвело на Дробыша определенное впечатление. Исчезла приподнятость, вызванная разговором с товарищем Игнатом, что-то тревожное ворохнулось в душе, и он почувствовал, как непонятная, беспричинная раздражительность охватила его. Огоньки погасли в глазах, и голос осип, будто, разгоряченный, глотнул он ледяной воды.

В его представлении Вера оставалась тем милым видением, каким она явилась перед ним впервые. В великоватом ватнике, в простой серой юбке, обмотанная большим вязаным платком, милая и близкая подруга с глубокими грустными глазами, в которых можно было прочитать все волнения, все противоречия, присущие обычному, не столь сильному человеку. Он давно не видел Веру, и теперь в этой старательно одетой, подчеркнуто элегантной жен­щине увидел что-то чуждое. Двойная жизнь — участие в подпольной борьбе и служба в полиции — приучила Дробыша видеть теперь в любой напудренной и приодетой женщине мотылька, что летит на немецкий огонек, а в каждой красивой юбке — награбленное добро.