Трудная година - [35]

— Купала? Что есть Купала, Рихтер?

Рихтер ничего не сказал, только пожал плечами и по­смотрел куда-то вверх. Оберст взял со стола тупо зачи­ненный карандаш и с силой вычеркнул фамилию Купалы, поломав стержень.

— Нет, погодить! Рихтер, проинструктируйте!

Аудиенция была окончена.

Рихтер держал Терешко за пуговицу пиджака и про­никновенным голосом поучал:

— Ну что такое — ваша культура? Откуда она? Мы, немцы, больше занимались вами, чем вы сами. Не об этом речь. Вы должны направить свою деятельность на то, что­бы помирить народ с нами. Я вам скажу по секрету — у нас много неприятностей. Там, за чертой города, где мы пока что не имеем возможности держать гарнизоны, на­род борется с нами, сопротивляется пашей администрации. Партизаны! А без деревни мы не можем, никак не можем! Хлеб, мясо! Ваше имя засияет в истории великой немец­кой нации — рядом с именами Шиллера... Бисмарка! Мы разрешаем вам временные отступления, пользуйтесь своим странным языком, однако... мы хотим видеть в вас немцев. Энергии, энергии, господин Терешко!

Перед ним были поставлены две задачи: 1) создать культурную среду из сторонников немецкой власти; 2) па­рализовать идейно нарастающее партизанское движение.

И теперь, как бы ни завешивал шторами свои окна Те­решко, в затемненные комнаты его квартиры стучалась крыльями беда, и беда эта была — жизнь. И тут он встре­тился с этим чернобровым Сымоном Перегудом. Его за­держал солдат при попытке вытащить деньги. Когда его вели в комендатуру, он выкрикивал всякие оскорбления и эта горячая смелость парня понравилась одинокому Те­решко. Он походатайствовал, и Рихтер отдал приказ об освобождении Перегуда. И тот, обязанный жизнью Те­решко, остался с ним под одной крышей — «охранять его душу». Терешко это было просто необходимо, потому что страх все чаще посещал его и, как невидимый бес, иску­шал его своими циничными вопросами: а хватит ли у тебя, уважаемый Рыгор Пилипович, аргументов, чтобы доказать, что иначе ты не имел возможности действовать, переки­нувшись к немцам? Разве забота о своей жизни — главное для человека? И уверен ли ты, что бородатые мужички, которых ты готов поэтизировать, станут на твою сторону, когда история скажет: «Суд идет!» Терешко был один на один с собой, но эти и подобные им вопросы звучали так отчетливо, что он готов был поверить в реальность того, кто их задавал. Он напрягал силы, старался думать о чем-ни­будь другом, боясь повторения этого карамазовского бре­да. Встреча с Сымоном была якорем. Вместе с ним в быт вошли разгул, оргии, риск, острое слово. Но стоило всему этому хоть на минуту утихнуть, как снова в душе Терешко вставали вопросы...

Новым лучом успокоения стало появление Веры Ва­сильевны Корзун. В ней Терешко видел человека с того берега. Сказалось и другое: когда человек падает, ему хочется, чтобы вместе с ним падали и остальные. На встречу с нею Терешко возлагал большие надежды в смысле объединения культурных сил. Для решения же другой за­дачи были использованы связи, которые были у Сымона. Именно он раскопал создание, которое окрестили «батькой Рудольфом», и банду его немцы охотно стали поддерживать.

Однако успокоение было временным.

Город был в огненном кольце. «Жизненное пространст­во» не хотело подчиняться немцам. Эшелоны летели под откос, мосты взлетали в воздух, застывали намертво жадные руки завоевателей, не дотянувшись до желанного ка­равая. Шумели, гудели белорусские леса, как перед грозой. И вот здесь, в городе, состав с комбинатовским обору­дованием тоже летит в воздух, а следом — гремит взрыв на электростанции. Это было страшнее, чем знамя на ко­локольне собора, чем даже побег из «подвала смерти», ко­торые могли быть и случайными.

Красивая, спокойная, отзывчивая Вера явилась как из­бавление. Он знал ей цену, она была несравнима с тем, чего стоили все эти балерины, переводчицы, агенты.

Но Сымон начал грубить ему. От него трудно было добиться послушания. Все чаще и чаще он стал исчезать без разрешения. Недобитый Терешко кролик, которого ему так хотелось зажарить, тыкался по кухне, пока не подох от голода. Сымон этого не заметил. И Терешко, анализи­руя перемены в характере своего «напарника» (слово при­надлежало Сымону), пришел к выводу: парень во власти женщины. Терешко даже отважился на допрос, но из это­го ничего не вышло. Сымон вдруг заявил:

— Чего вам еще от меня надо? Может, того самого, что и «князю»?

Это было настолько грубо, что Терешко не нашелся, что сказать, и умолк.

А Сымон, теребя нервными пальцами угол газеты, с не­ожиданным воодушевлением продолжал:

— Я много видел женщин, всяких. Но такую я встре­тил впервые. Она так смотрит на людей, на вас, на меня, что сразу понимаешь — видит насквозь. Не она вам, па­трон, нужна, а вы — ей. Вот увидите, она превратит вас в куклу. Поиграет и бросит. Когда я гляжу на нее, то ка­жется, что за нею скрывается что-то — такое интересное, как в книжках, которых уже не пишут. А мне хочется знать, что это такое.

— Ты влюбился, мальчик...

— Я? Я не знаю, что это такое. Переспать — можно с кем хочешь, особенно теперь. Послушайте, Пилипович, бросьте вы все это, всех этих «культурных деятелей», этих «генералов», пусть «князь», рудольфы и рихтеры выпуты­ваются сами. Может, мы еще найдем, как прочитать ин­тересную книгу.