Трудная година - [21]

— Ешь, милый, ешь! Как тебя зовут?

— Марат... —тихо ответил хлопчик, но к сахару не притронулся.

— Бери, глупенький, не бойся.

Марат взял сахар и зажал его в кулачке:

— Я его братику отдам...

Взволнованная тетя Феня сказала, что и для братика найдется.

— С кем это вы там? — спросил Кац, появляясь па пороге. И вдруг выронил из рук палку, на которую опирал­ся, порывисто шагнул вперед и, потеряв привычную опору, грохнулся на пол.

— Сын мой, сын!

Вера, волнуясь, переступила порог. В маленькой хат­ке было тихо и покойно. Прикрученная лампа стояла на столе, застланном домотканой скатертью в разноцветных кружках, таких мирных кружках, придававших всей ком­нате своеобразный уют. «Неужели в такой обстановке в наше время происходят трагедии?» — подумала Вера. Навстречу им поднялся, опираясь на палку, высокий че­ловек, лицо его было слабо освещено, и Вера поразилась его сходству с Николаем Островским.

— Добрый вечер, товарищ Кац! — невольно подлажи­вая голос к тишине, поздоровалась Вера.

Тетя Феня сказала:

— Он — не Кац. Он живет по документам моего млад­шего сына Петрика. Годы не сошлись, но кто разберет — горе всех одной краской красит.

— Ничего, тетя Феня, здесь же никого чужих нет...

Потом они пошли в соседнюю комнату. Тетя Феня не­сла лампу, заслонив огонек ладонью. Втроем они стояли над кроватью, на которой спали дети: Марат и Эдик. Ни­какого сходства, казалось, не было меж ними, этими детьми. У обоих были только одинаковые брови. Да оди­наково спали — подложив под щеку правую руку. Выхо­дили из спальни на цыпочках. Сели. Вера думала, почему у них с Наумом не было ребенка? С такими же глубокими и проникновенными глазами, как у Наума?

Кац сказал:

— Невероятное стало фактом... Если об этом напи­сать в книге, никто бы и не поверил. И разве думал я когда-нибудь, что увижу своих малышей здесь, в Крушинске, за триста километров от того места, где когда-то оставил их? — Помолчав немного, он продолжал:— Я ре­шил... уйти из города. Я не имею права подвергать детей вечной опасности. Без меня добрые люди о них позабо­тятся. А я могу защитить своих детей, только находясь далеко от них и только борясь с фашистами...

Он перехватил Верин взгляд: она смотрела на палку. «Кравченко же без ноги совсем, и другая вконец искалечена. А я могу ходить и без костылей. Значит...»

— Куда вы намерены идти или ехать?

— Вот это решайте вы с Игнатом. Мы долго лежали с ним рядом в одной палате, вместе нас выбросили из го­спиталя и обоих подобрал Иван Иванович. Я буду делать все, что он посоветует.

— Вы еще слабы... Может, для детей найти другое пристанище?.. А вы здесь...— несмело начала было Вера.

— Он и слушать об этом не хочет, Верочка,— с нажи­мом сказала тетя Феня.

Кац попробовал улыбнуться, но вместо улыбки на ли­цо набежала гримаса страдания, он это почувствовал и на­хмурился.

— Нет, нет... Я прошу вас... Сегодня же решайте. Дети не должны находиться в опасности. У Петрика не может быть сына такого возраста, как Маратик... Я все взвесил, все продумал — за ночь и день...

— Я передам все, о чем вы просите.

Они распрощались.

И на экране воспоминаний перед Верой возник «Жу­чок»... Нет, детей надо уберечь, надо отвести от них лю­бую опасность... Пусть и в эту трудную годину они чув­ствуют твердую, уверенную, заботливую руку взрослых.

— Взять детей сюда, к нам,— это сразу отпадает, факт,— рассуждал Кравченко, дымя цигаркой.— Поручим их заботам тети Фени, она найдет советского человека, который приютит малых. И скажите, чтоб у себя не остав­ляла. Это свяжет ее по рукам и ногам, а она нам нужна. Мирон Кац, со своей стороны, прав... Но куда его напра­вить? Хорошо было бы иметь какой-нибудь нейтральный адрес... а там он сам нашел бы дорогу... Ненависть к врагу будет его поводырем. Факт!

Решили — через Дробыша не действовать, чтобы не провалить его. И тогда Вера вспомнила Наталку. Решили использовать ее. Назавтра как раз было воскресенье. Вера отправилась искать учительницу. Она нашла ее в детском доме, который был организован при помощи и с разреше­ния властей. Хороший детский дом, это был один из блефов немецкой администрации. Надо было показать, что оккупанты заботятся о детях, и из тысяч сирот и бездом­ных было выбрано тридцать девчонок и мальчишек — только русоволосых и только с голубыми глазами. Детей сносно кормили, учили их говорить по-немецки и молит­вам. В просторном зале, где были расставлены столики и стульчики, на стене висел портрет фюрера, и шестилетние и восьмилетние русоволосые каторжники с синими глазами, коверкая трудные для них слова, трижды в день кричали перед портретом: «Хайль Гитлер!» А воспитатель­ницы то и дело напоминали им: «Вот ваш избавитель. Приветствуйте его». Вера как раз и застала Наталку за тем, как она «читала нотацию» перепуганной девочке лет шести, которая села за стол, позабыв выполнить установ­ленный ритуал.

— Я говорила... Я говорила...— одно твердила девоч­ка, бросая взгляды, полные ненависти, в сторону «избави­теля», из-за которого на нее рассердилась «фрау Натаса».

— Неблагодарные, испорченные дети! — сказала На­талка, направляясь к Вере.