Трудная година - [20]

Заперев за Ниной двери, Вера воротилась и столовую. Кравченко писал. Перечитывал, рвал. Он хотел, чтобы листовка была и краткой, и исчерпывающе ясной.

— Игнат,— сказала Вера,— мне еще надо продолжить работать табельщицей? Дробыш обходится и без меня, на электростанции и на лесокомбинате есть свои. Может...

— Вера, вам тяжело там? — Он посмотрел ей в глаза твердым, пристальным взглядом.

— Нет... Вот же Нина пошла к ним... Мне кажетси, что и я могла бы... Просто мне хочется быть более полезной...

— Признаться вам, я еще и сам точно не эваю, где мы можем быть более полезными. Однако я думаю, что вы должны оставаться еще там... Я запретил посещать эту квартиру, а без вас этот запрет придется отменить. Факт. Что же я могу сделать, эти чертовы куклы... — он тронул костыли,— мешают мне! И потом... раскрывать Ваську никак нельзя... Даже для тети Фени он должен оставаться только полицаем. Никаких сомнений. Факт. Пишем?

— Только прошу вас... Я все думаю, что вы боитесь поручить мне серьезное дело, трудное. Я справлюсь, в этом можете не сомневаться.

— Знаю,— сказал Кравченко.

Вера взялась за переписку. Четко и ясно писалось в листовке о величии дружбы белорусского и русского народов и о том, что освобождение придет с востока... Вера писала. Это было перо для рисования, одно из тех, какие были у Наума. Еще в институте он подрабатывал, выпол­няя всякие заказы. Хорошее перо, им легко писать... Вера поддалась своим мыслям, и внимание ее каким-то удивительным образом раздвоилось — она понимала, что пишет, и одновременно была во власти воспоминаний. И ей вдруг представилось, что все по-старому — уютно и светло в их квартире, спокойно на душе, и музыка, тихая музы­ка звучит в комнате, как бывало, когда они вечерами работали вместе — Наум и она. Легкая, веселая мелодия, которая не мешает думать, а только создает для этого своеобразный фон...

— Вот и хватит,— говорит Кравченко, и Вера подни­мает голову на его голос; неужели присутствие Игната создало эту атмосферу тихого покоя?

Но Вера слышит — в двери действительно откуда-то проникает музыка. Кравченко прислушивается и улы­бается.

— Соседнюю квартиру занял итальянский офицер с двумя холуями. Это скверно, но все же лучше, чем нем­цы. Иметь соседями немцев — не хотел бы я этого!

И они снова берутся за переписывание.

II

Забирая листовки, тетя Феня сказала Вере:

— Квартирант хочет видеть вас. Даже и представить трудно, что там делается!

Договорить им не удалось. Через будку шли люди, и среди них много было полицейских, которые в послед­нее время буквально затопили предприятие.

День тянулся долго. И, наконец, Вера и тетя Феня, рсвободившись, пошли по одной из окраинных улиц. «Квартирантом» тети Фени был тот самый Кац, командир Красной Армии, которого поставил на ноги пятью опера­циями Иван Иванович Кунцевич. Женщина поместила его у себя, и сделала она так, чтоб об этом почти никто из соседей не знал. Но есть дела, о которых подобные окраин­ные улицы узнают сразу же, есть такие события, о ко­торых соседка передает соседке быстрее, чем это можно сделать по телефону. Вот как раз о таком событии и рас­сказала тетя Феня:

— Прибегает вчера соседка. Говорит, идем ко мне. Прихожу и вижу — за столом сидит какая-то женщина в вязаном платке, пьет чай. На лавке — двое детей. Одному, может, лет пять, другому — годков восемь. Едва переступили порог, соседка двери на задвижку и гово­рит: «Вот, тетя Феня, моя знакомая, из деревни. Только я ей, прямо говорю — стерва ты, сучка!» А женщина в вязаном платке и глазом не ведет, сидит и хлебает из блюдца. Я говорю соседке: «Детей постыдись, что это ты при них такие слова?» А она опять — стерва, сучка. Ну тут я не выдержала, прикрикнула на нее. Давай, говорю, разбираться, если позвала.

Вера слушала и не верила своим ушам. Женщина из деревни привезла своих племянников, детей своей сестры, которая померла от тифа еще летом. Мать этих ребятишек — жена командира. Когда пришли немцы, она переехала из города, где жила, в деревню, к сестре, и та, понятно, дала ей приют. И во время болезни сестра ухажи­вала за нею, смотрела и за племянниками.

— Пока в чемоданах было барахло, — резала соседка.— А потом решила, что пускать его на сирот нет рас­чета.

— Побойся бога,— сказала женщина, потея от горя­чего чая.— Какое там барахло! Всего и взяла-то на покой­ницу, когда та хворала. Не знаю, как их дальше прятать.

— А кто знает, что их батька — еврей?

Так и не выяснилось определенно — то ли боясь кары за то, что укрывает еврейских детей, то ли позарившись на «барахло», тетка решила привезти ребят в город и сдать их немецкой комендатуре. Но это намерение не осуществилось. Хозяйка, обругав деревенскую гостью, за­явила, что детей оставит у себя, своих четверо, пусть бу­дет еще двое. Однако тетя Феня забрала на ночь старшего к себе, ничего не сказав тетке даже тогда, когда та заметила:

— Как хотите, милая. Мне лишь бы с рук их сбыть. В деревне-то покоя не было. Ответственность с плеч — и то легче.

Молчаливого мальчонку тетя Феня привела в свою хату, в которой когда-то было шумно от сыновей и их друзей, а теперь тишина нарушалась только сухим кашлем квартиранта. Усадила за стол, поставила перед ним миску с супом, достала из комода кусок сахара, при виде кото­рого глаза мальчонки повлажнели.