Труба и другие лабиринты - [87]

Ты звал меня назад на Итаку…

Но ветра, что поднимутся с холодами, скоро прижмут здешние корабли к скалам и надолго запрут их в гаванях. Отсюда никто не выйдет в море до нового солнцеворота.

И потому не лучше ли, пока ветра попутные благоприятны для ваших парусов, не лучше ли вам – тебе и Пенелопе – поспешить и отправиться сюда? Царица Кирка и я – мы оба – желали бы и рады видеть вас гостями на Эе.

«Одиссея не вернуть, – сказала мне царица, протягивая свиток. – Не станет ли наша встреча самым верным поминовением ему? Стоит ли откладывать и множить число разлук? Не будет ли с нас?».

В самом деле, Телегон.

Ты уже успел, я думаю, обновить два или три корабля, и если можешь спать, тебе, наверное, снятся дубовые рощи Эи. И ещё я думаю: изнурять поисками себя и других бесполезно и поздно – ты и сам, должно быть, начал догадываться об этом.

Да и не верится мне, что ты не тоскуешь, живя там, где одна на весь дворец каменная купальня упрятана в покоях Пенелопы, где тёплые комнаты выкрашены в цвет холодных, где тропы к ступеням не посыпаны крошкой ракушечной или хотя бы сухой хвоей.

Почему же и в самом деле не снарядить корабль, не отплыть по ветру туда, где вас ждут с радостью и почетом?

Что же до излюбленного твоего ремесла, на Эе (тебе ли не знать?) довольно кистей, и красок, и свитков. При желании ты мог бы и Ментора взять с собой, будь на то силы у старика.

Вы погостили бы здесь, пока не отступят холода, а потом, когда ветра обернутся положенным кругом, быть может, и я решился бы оставить Кирку ненадолго, навестил бы Итаку вместе с вами.

А теперь – видишь сам – моя рука так и скачет вертлявой плясуньей. Тороплю её и толкаю, и повторяю опять: сына Телегона ждёт на Эе не только Кирка. Жду и я.

Ведь поверить в брата младшего не проще, чем узнать отца. Ведь до того, как я взошёл в спальню Кирки, ты был для меня – лишь письмена и голос. Разве может море так долго обманывать нас, и разве не могу, разве не должен я, наконец, дотронуться до тебя, живого?

Сейчас стемнеет, и вот я спешу сказать тебе: возвращайся.

Если тебя не свалили с ног дороги Итаки, если ты ещё не научился бояться волны возле колен Пенелопы, если вы с Ментором не заблудились совсем в чужих языках, – возвращайся.

Возвращайся, говорю тебе, если ты всё ещё немного Телегон.

Зелье Кирки

Смелее, Телемах, – или я не царица тебе, или я не Кирка?

Не пивший вина не знает вкуса воды – тот, кто не пробовал этого отвара, не знает гораздо больше.

Раньше, поверь, и я могла бы отпить немного, да теперь уж нельзя: первый глоток у каждого свой, а последний у всех одинаков. Потому мне больше нельзя, да и ни к чему, пока ты со мной, а тебе – можно.

Правду сказать, когда-то Одиссей, твой отец, так и не сумел решиться: никакого питья не отвергал он, а этого не осмелился даже пригубить, подобно тому как из всех ремесел он не притрагивался только к письменам. Говорил, что не хочет состариться до срока – наверное, не лгал.

Жизнь мужчины, Телемах, – всего лишь перемена масок, за которыми прячутся любопытство и страх. Таких масок не наберётся и с полдюжины, а у воинов и мореходов – и того меньше.

Но если уж одиссеево любопытство не смогло одолеть его собственных страхов, почему бы тебе не попытаться – не стать смелее своего отца?

С тех пор, как ты вошёл ко мне, для меня нет слаще сна, чем на плече твоём, округлом и тёплом, как прогретый валун, а ты – я знаю – перестал видеть сны.

Скоро сны вернутся к тебе – обещаю.

Будь смелее, сделай ещё глоток – я накрою тебе затылок ладонью – и тело твоё уснёт, а зрение и слух выпорхнут вверх сквозь сплетенье стропил из дворца: легче любого голубя они пролетят по верхушкам прозябших дубов, мимо ослизлых скал, через залив, и над морем, огибая тугие сизые облака, – и острова пронесутся под ними со свистом, в бурых лесах, как в дыму…

Ты видишь: внизу зазмеились знакомые тебе дороги, и я вижу – твоими глазами – как тень расступается, словно створы ворот, и свет наплывает… Я слышу хрипловатое бормотание огня и говор Итаки.

Похоже, мы на месте.

И это у вас называется залом, Телемах? А угольный круг, обложенный речными голышами, – очагом? Понятно, отчего здесь даже для царской купальни не нашлось собственного слова – вы, как всегда, одолжались у Кносса.

Можно уже не спешить: они тоже на месте – все трое – я вижу.

Пенелопа дрожит, Ментор хмурится, Телегон смеётся.

О чём они спорят, догадаться не трудно. В который раз и Ментор, и Телегон, один за другим, перечитывают твоё послание, твоё письмо, твой свиток. Они не знают, верить ли, и не могут решить, что им делать. О том и толкуют.

Посмотрим, послушаем лучше, о чём они молчат…

Вот Пенелопа с полной чашей. Ни вино, ни огонь, кажется, не греют её, и она не может унять озноба. Ей страшно. Море она переплывала лишь однажды, совсем молодой, вместе с Одиссеем, и с того раза не выносит волны. Её мутит при одной мысли о корабле, но будет того страшнее, думает она, если Телегон, узнав об этом, уговорит её остаться. Его самого уже не удержать, говорит она себе, разве лишь и впрямь найдётся убийца.

Что же – плыть, покинуть дворец, или отпустить его?