Труба и другие лабиринты - [85]

Недавно (поверишь ли?) я всё-таки уговорила его произнести передо мной один из них.

Свиток, развёрнутый Телегоном, шуршал, точно змея в траве, и отсвечивал мёдом, и был заполнен вашими критскими письменами, и Телегон согласился сложить их в слова понятные и донести до моего слуха, то есть, – если я верно разобрала, – прочитать.

Едва он начал, сердце моё заколотилось сильнее, чем оно бьётся в ожидании самых сладких ласк.

Я испугалась: никогда раньше ничей голос не пронзал меня так глубоко. Голос же Телегона как будто попадал мне в самый рот, и падал на мой язык, а сам Телегон начал вдруг отдаляться с каждым новым словом, и скоро я словно бы перестала видеть его.

Я услышала имена родов, и первых в родах, и последних – имена дальние и близкие, знакомые и давно забытые.

И память оставила меня и отправилась блуждать, как бывает во сне, когда спящему во дворце снятся горы, а уснувшему в горах видится дворец, но ни тот, ни другой не находят выхода.

Там говорилось о пастухах, ставших царями, и царях, обратившихся в пастухов, об отцах, убитых сыновьями, и матерях, погубивших собственных детей.

И род проходил за родом, сплетаясь и расплетаясь, точно в танце, и каждый, шаг за шагом, подступал к войне и вступал в неё в свой черёд, и лишь немногие, сумев пересечь море дважды, возвращались.

И как в море волна сменяет волну, а глубина темна и неподвижна, – так имена проплывали мимо меня, и я уже не различала чужих и своих, и сидела не шевелясь, а голова моя кружилась.

Все дороги ведут на войну, подумала я, и все корабли плывут туда же, и, значит, наши пути давно проложены и по воде, и по суше, и не мы крепки, но тверда рука, проложившая их и толкнувшая нас, а мы лишь плутаем, послушные руке, подобно тому, как ложатся письмена под рукою Телегона…

Говорю тебе, Ментор, – я испугалась.

Я не знаю, сколько ещё таких или других каталогов помещается в голове Телегона, и сколько уже перенесено в свитки, и не понимаю, наверное, зачем ему это нужно.

Знаю только, что едва письмена под его рукой добегают до края, толмачи уже бросаются перелагать их на чужие языки, и ты уже кружишь меж ними.

Знаю: об этом вы толкуете с ним по вечерам, и – признаюсь тебе – мне страшно.

Мне страшно оттого, что каждую ночь, ожидая Телегона, я зажигаю все лампы и вглядываюсь, когда он входит, в его глаза: я пытаюсь увидеть, осталось ли в них что-нибудь для меня – хоть немного его самого, или всё забрали себе каталоги.

И, как ты сейчас, я не могу удержать слёз, стоит ему уронить лицо меж моих колен. Мне страшно, Ментор, и я счастлива.

Боюсь только, не сумею простить себе того, что подчинилась обычаю, и приказала стражникам не пускать его к костру.

Поступи я иначе – он, быть может, не изнурялся бы так в поисках убийцы и позволял себе уснуть хотя бы иногда, хотя бы по утрам. И что будет, если он и в самом деле найдет его? Ведь обычай требует мстить. Что же – война догонит и начнет разить нас опять?

Нет, Ментор. Нет.

Ты помнишь, как долго я жила, торопя луну. А теперь – разве теперь не хочется нам обоим, чтобы вечера длились, не кончаясь: Телегон, не спеша, слагал бы, один за другим, свои каталоги, беседовал бы с тобой у очага, а потом приходил бы ко мне?

Можешь не отвечать. Можешь допивать своё вино. Мы оба знаем, что это так…

И ещё одно печалит меня – Телемах.

Даже тебе не под силу объяснить, как я могла второй раз отпустить его, и никто не скажет, чем я могла бы его удержать…

Что ты говоришь, Ментор?

Не много ли ты выпил?

Телемах?

Жив и здоров?

Откуда ты можешь знать это?

Письмо?

Телемах?

Прислал Телегону свиток?

Когда?

Где он?

Вот это?

Ты прочтёшь?

Рука Телемаха

Сыну Телегону здравствовать и радоваться!

Вот рука моя кружит по-над свитком, точно в танце, – гляжу и не верю. Ни меч, ни весло не бывали ей в тягость, а к этому бегу никак не привыкнуть. И пальцы вязнут, словно в смоле, и ломит локоть, и ноет спина.

До того я извёл, испятнал, изодрал почти дюжину свитков. То слова не поспевают, то письмена отстают. Но уж заново начинать не стану. Кирка сказала: нужно торопиться. До холодов осталось три ночи, безветренных и безлунных. Потом, когда ветер поднимется со стороны заката, даже из твоих голубей ни один не дотянет до Итаки, не разыщет тебя, не донесёт письмо. И я должен закончить его до темноты.

О голубях не тревожься. Едва ты уплыл, царица, кажется, поручила пещеру какому-то старику: он кормит их, выпускает летать по утрам, и сам вычищает каждый приямок. Станешь ли ты оглядываться, изумишься ли, когда какой-нибудь из сизых твоих любимцев опустится, захлопочет возле ног у тебя, Телегон?

Ветра стихают, чтобы перемениться, и вот я спешу с посланием к тебе через море. Я – тот, к кому ты заглядывал во сне, но чьей руки не знаешь, – зову тебя сыном с берегов Эи, где властвует Кирка, твоя мать, и теперь – моя царица, и я – что бы ты ни думал – всё же Телемах.

Остров показался из-за кромки вод в тот день, когда я развернул на корме твой последний свиток. Я не поверил своим глазам и поднял их не скоро, а, подняв, догадался, что мы подплываем к Эе. Низкое солнце и долгие ночи уже обрызгали бронзой дубовый лес, что подступал к самому берегу.