Труба и другие лабиринты - [86]

Мы высадились, плутали недолго, и вышли к ручью, и увидели, как по обе стороны его семь служанок или рабынь жертвуют, опускают в поток медовые шары в ореховых листьях. Их груди не были прикрыты и склонялись в испарине, не боясь ни прохлады, ни влаги. Приближался, как нам рассказали потом, новый праздник совиных перьев.

Никто из нас не мог ожидать, что в такой дали от родных берегов даже кое-кому из рабынь знаком язык Итаки, что рука забывает копье и весло так быстро, никто не ждал праздника – ведь воины и гребцы готовы только к войне.

На корабле каждый знает своё место и место другого. Каждый силён сам по себе, но, точно вервью, связан с остальными, как весла с кораблем. Моей тени довольно качнуться, чтобы всё замерло или пришло в движение.

Но когда на Эе праздник подхватил нас руками рабынь и увлек в глубины дворца, мы растеряли собственные имена и перестали различать день и ночь. Те, кому ещё доставало сил переступать пороги, шагать, вскоре заблудились. Тех, кто изнемог от неги, неутомимые служанки обмывали, натирали дурманом, и если я встречал их потом где-нибудь меж колонн или на дальних ступенях, – они уже не узнавали меня.

В первую полночь полной луны меня отвели в покои царицы. Когда она вышла из тени, всполошилось пламя ламп. И тёмным, и сразу прозрачным, как вода ручья, казалось надетое на неё, и, как вода по валунам, струилось с плеч по груди, животу и коленям, и ничего не скрывало. Мне было бы легче забыть ласки блудниц, подумал я, если б она осталась нагой. Моя память отказывалась говорить, и я едва смог назвать себя.

«Не став отцом, никогда не будешь сыном, знаешь ли ты?» – сказала Кирка и взяла меня за руку, и теперь мне не вспомнить уже, поднялась моя рука или нет, – так тяжела была она.

Вот и сейчас в руке разливается та же тяжесть. Сомневаюсь, успею ли, но ни бросить, ни отложить свиток уже не могу – я обещал твоей матери закончить и отослать его до темноты.

«Умеешь плавать – умей писать», – сказала Кирка, провожая двенадцатую ночь после того, как ты стал для меня сыном. Мне пришлось припомнить всё, чему учил меня Ментор, пришлось погонять пальцы вослед письменам текучим, ведь на Итаке не было ни кистей, ни свитков, – там никто не торопился, и письмена выдавливались стилом по воску или печатями на глиняных черепках.

Видишь – моя рука нетверда, и мне никогда не понять, отчего все вы почитаете это ремесло, от которого отмахивался даже Одиссей. Ментор, кажется, не приступал к занятиям, не опустив прежде ладони в воду, не помянув чужедальнего Дедала, а Пенелопа лишь одобрительно улыбалась. Кирка здесь не жалеет золота для хранителя кистей и печатей. И у тебя, Телегон, нет иных забот, кроме как множить свитки, один за другим, заливая словами войну, и тех, кто ушел, и тех, кто вернулся.

Но какое слово, до каких ушей или глаз, до какого языка донесёт звук летучей стрелы, цвет моря, запах женщины? И что такое ваши письмена, как не стылая тень отлетающих слов? Они лишь убивают память да отнимают силу в руках. Всякое ремесло заполняет пустоту и оставляет что-то после себя. Даже воину и гребцу в конце пути положен новый город, старое богатство или наложница, что продолжит род. Но меня мутит, едва подумаю о тех, от кого остаются только письмена.

Ты вот хотел найти убийцу Одиссея, расспрашивая и следя, – ты опять доверился словам, а много ли тебе удалось, Телегон? Ведь убийца, наверняка, жив и всё ещё бродит по дорогам Итаки. Чтобы отыскать его, всего-то и нужно было – согнать под стражу матерей и сестёр всех женихов Пенелопы, и держать их впроголодь в хлевах до тех пор, пока кто-нибудь из младших братьев не выдал бы виновного, а то и принудил бы открыться.

У тебя же просто не поднялась рука – так, Телегон? Она и легка, может быть, в погоне за письменами, но ей непосильны тяготы наших обычаев. Да и что сумел бы, что собирался сделать ты, случись тебе обнаружить убийцу?

Хотя, говоря честно, и ты, и я – мы оба теперь с пустыми руками: ни Одиссея вернуть, ни врага схватить не способны.

Одиссей проплыл столько, что хватило бы на дюжину других жизней, а мы с тобой, похоже, так и не успели стать ему хорошими сыновьями.

Что сказал бы он, если б увидел, услышал нас сейчас?

Рожденный вдали и без него, ты как будто знал о нем больше, чем я, но не смог коснуться его плеча и на костре погребальном.

Я искал войны и врагов за морем, а нашёл их в собственном доме, я мечтал вместе с отцом завладеть чьим-нибудь отдалённым дворцом, но смерть настигла его без меня на Итаке, и уже чужой дворец овладел мной.

Не для того ли, Телегон, он так долго блуждал по проливам, чтобы мы с тобой поменялись островами, чтобы семя одиссеево не растеклось по капле в сплетениях племён, а вернулось к его жёнам и продлилось, не тронутое войной, в твоём и в моём роду?

Ни мне, ни тебе уже не услышать ответа. Никто не возвратит Одиссея на землю, но пока живы мы – живы наши матери. И не бояться же нам друг друга теперь, когда, кажется, обе они – Пенелопа и Кирка – начали вдруг сторониться зеркал и стараются позабыть даже имена своих сестёр…

И вот, по слову Кирки, я понуждаю руку к постыдному ремеслу и шлю тебе с берегов Эи письмена, потому что иначе до тебя не дотянуться.