Труба и другие лабиринты - [88]

Куда?

И кому под силу перенести ещё одну разлуку, после которой уж не встать, не отдышаться?

Она смотрит на ладонь Телегона, замершую в зыбкой тени, и ей вспоминаются почему-то смуглые руки Антиноя, иные, нетерпеливые.

Её мутит всё мучительнее, и только сейчас она начинает понимать, отчего с недавних пор её стали пугать зеркала и колодцы…

Не могу поверить, Телемах, что к ней, к этой внучке Ойбала, предпочёл когда-то вернуться Одиссей. И каким из ваших слов прикажешь мне называть её теперь – свекровью, невесткой?…

А у Ментора чаша пуста, я гляжу, и он совсем забыл про неё. Он устал спорить и не слушает Телегона. Как все старики, он боится ветров и моря, но еще сильнее боится расстаться с Телегоном хотя бы на день – ведь у самого Дедала не было таких учеников.

Разве можно, твердит он, бросить дворец, почти уже достроенный, и зачем нужно плыть куда-то, когда писцы едва-едва научились поспевать за ним, и не сделано ещё так много?

Словно сборщик раковин, торопясь, он подбирает слова, чтобы отговорить Телегона, – то в одном, то в другом языке, – но они выскальзывают и рассыпаются, и, стуча у него на зубах, падают в пустоту.

Но не это, не только это мучает его.

Он пытается вспомнить последние оракулы, которые так и не сумел разобрать до конца, да ещё его томит сон, что снится ему уже девятую ночь. Тень того сна и сейчас как будто застит пляшущее пламя и заливает глаза темнотой…

Что это, Телемах? Уж не по Лабиринту ли блуждает во сне твой наставник, уж не его ли задумал построить Ментор вместе с Телегоном? Лабиринт – на Итаке?

Бедный старик.

Он точно не знает, что всё, вновь возникшее вокруг него, куплено на моё золото. Что теперь, когда языки растеклись за свои берега и смешались, как вина и масло в подломленных кладовых, когда племён стало больше, чем городов, когда никто не хочет жить там, где родился, и всякому нужен новый корабль, – впору не дворец строить, и не святилище, а стену, не писцов нанимать, но копейщиков. Ему словно неведомо, что отныне ни на каком берегу толкователю и старику не найти ни сна, ни покоя – нигде, кроме берегов Эи…

Про Эю, про ореховые рощи рассказывает им Телегон, и не устает подливать себе вина. Не устаёт и язык его, но память меж тем молчит о другом – о том, что он почему-то называет нелепым и к тому же вашим словом, – каталоги.

Едва ли, думает Телегон, удержишь руку в ровном беге, сидя на корме, обманчивой и шаткой. До Эи плыть и плыть, и плыть долго, а гостить и того дольше. Значит, печати и черепки придется оставить, а свитки – законченные и лишь начатые – взять с собой в тростниковых коробах. Нужно подгонять писцов, и поторапливаться самому. Ведь ещё не собраны, не сложены, а частью и не произнесены даже каталоги племён и царей, кораблей и кормщиков, городов и предателей, кладов и жён, близнецов и святилищ, пленниц и оракулов…

Телегон глядит в огонь, но глаза его мутны, как бывает с теми, кто просыпается внезапно и оглядывается, и не может различить, сумрак ли ночи глубок, или долог обморок сна.

Телегон надеется ещё, что ему лишь приснилось, привиделось, как сегодня утром соглядатаи разбудили его и положили к ногам копье с шипом черного ската вместо острия. Его подобрали, сказали они, на берегу, меж камней, чуть ниже того обрыва, где когда-то нашли мертвого Одиссея. Бурую, будто прикипевшую к древку кровь не смыли даже ливни Итаки…

Вот отчего глаза его заволокло, словно дымом.

Теперь он знает, кого пронзило это копье. Он знает, кто убил Одиссея.

И теперь знаем мы.

Да, Телемах, да, мой воин, да. Из моих рук получил то копье Телегон, когда покидал Эю. А на Эю очень давно привезла его та, о ком ты и сам вспомнил сейчас, – та, чьего имени так боятся ваши языки, вертлявые языки мореходов. Но не велишь же ты и мне забыть единственную из племянниц, которую я видела живой, дочь моего старшего брата Ээта, – Медею?

Поздно пугаться, Телемах. Да, говорю тебе, да: Медея преподнесла мне в дар копье своего отца, чтобы я признала её, когда она явилась в дальнем привратии дворца вместе с Иасоном. Несчастная, она умоляла очистить её от преступления – ведь ей пришлось, спасаясь от погони Ээта, зарезать и выбросить в море собственного брата. Я не могла отказать ей, но ни свиная кровь, ни отвары, ни омовения не излечили скиталицу – и потом, много позже, брошенная Иасоном, она убила, в ярости и мести, рожденных от него сыновей.

Вас, воинов и гребцов, ужасало само имя её, и вы старались заклясть его забвением, зато не уставали гордиться славой Иасона и Тесея. А разве случилось бы то, что случилось, не будь ваш Иасон столь жаден, Тесей – столь завистлив и женолюбив, Одиссей – столь любопытен? Разве не ради них, лжецов и мореходов, Медея и остальные сделали то, что сделали? И не вернее ли было бы вам лишить поминовения ваши же имена?

Ты, Телемах, никогда не думал об этом, и теперь – я вижу – страх совсем покинул тебя. Ты рвешься сам взглянуть на копье, что пронеслось сквозь наш род – от Ээта к Медее, от меня к Телегону – и наткнулось на Одиссея. Тебе не терпится вскинуть его и узнать, вправду ли смертельна любая рана, нанесенная черным шипом. Ты желал бы задержаться.