Троянская война и поэмы Гомера - [51]

У Гомера мы не видим, что называется, понимания зависимости богов от людей, признается лишь обратная связь, но, читая внимательно Гомеровы поэмы, в них можно уловить кое-что и между строк. Во-первых, «богоравный», «божественный», «богоподобный» — постоянные эпитеты героев или даже просто положительных персонажей, вроде свинопаса Эвмея в «Одиссее». Такие эпитеты, очевидно, не воспринимались богами как дерзкие или даже кощунственные, не влекли за собой небесной кары. А ведь вольнодумство в них налицо. Другой интересный вывод, следующий из поэм, — страх богов перед старостью, худшим из зол, от которого их спасает только пища и питье, амброзия и нектар. Боги ужасаются даже заглянуть в подземелья Тартара, которые посещает только Гермес, специально уполномоченный сопровождать туда души умерших. Наконец, Гомер наделяет бессмертных, во всех отношениях превосходящих смертных люден, самыми обыкновенными человеческими слабостями и страстями, доводя, например, устами вдохновенного певца Демодока изображение некоторых сцеп до насмешки, причем в веселое обсуждение шаловливой ситуации включаются такие олимпийские авторитеты, как Посейдон и Аполлон. Эта песня Демодока, наделенного, как полагают некоторые гомероведы, чертами самого Гомера (слепой старец), рассчитана на то, чтобы позабавить пирующих во дворце царя Алкиноя, не считаясь с репутациями божеств — Арея и Афродиты. Мы уже упоминали о том, что за далеко не всегда почтительное отношение к богам Платон резко осуждал Гомера.

Если мы вспомним, что за неверие в богов в Древней Греции выносились суровые приговоры, что подобное свободомыслие вменялось в тяжкую вину самому Сократу, то вольности в этом отношении Гомера, жившего на три-четыре столетия раньше названных великих философов, можно объяснить только его индивидуальными чертами, что, однако, не решает вопроса в целом. Тогда нужно еще допустить, что Гомер не посчитался с отношением к олимпийским богам многих других аэдов, сказаниями которых он, несомненно, пользовался и которые в большинстве своем были, так сказать, полноценными язычниками. Наш крупнейший гомеровед С. И. Радциг высказал по этому поводу предположение, что, выступая, подобно слепому певцу Демодоку в «Одиссее», при царских дворах, Гомер отдавал должное вольнодумству, вообще свойственному правящей аристократии, что и оставило след в его поэмах и не одобрялось Платоном. С такой трактовкой тоже трудно согласиться. Автору кажется возможным допустить, что еще довольно примитивное, наивное, образное мышление древних греков могло одновременно вместить и основанное на страхе преклонение перед богами, и вполне очеловеченные, лишь в увеличенном масштабе представленные чувства, слабости и отношения как богов между собой, так и богов и людей. То, что кажется нам фамильярностью, неуважением, было в сознании древних лишь безыскусственностью и прямолинейностью, не содержащими в себе ничего плохого. Недаром в беседах между собой гомеровские боги вполне беззлобно сетуют на людей, считающих, что именно они, боги, виновны в человеческих бедах.

За высшее благо, кроме прижизненной славы, власти и богатства, древние греки почитали безболезненную смерть, ниспосылаемую «тихими стрелами» Аполлона и Артемиды. Вот как описывает в «Одиссее» свинопас Эвмей свою счастливую родину, откуда он в детстве был похищен финикийцами и продан в рабство. Остров Сира

Тучен, приволен стадам, виноградом богат и пшеницей,

Там никогда не бывает губящего голода; люди

Там никакой не страшатся заразы; напротив, когда там

Хилая старость объемлет одно поколенье живущих,

Лук свои серебряный взяв, Аполлон с Артемидой нисходят

Тайно, чтоб тихой стрелой безболезненно смерть посылать им.

Одиссея, XV, 406

В этом отрывке просто и лаконично сформулирован как общий идеал «золотого» века древних эллинов, так и идеал личный, когда жизнь каждого смертного завершается с помощью милосердных богов. Фатализм, пессимизм, вечный страх перед гневом богов уживались в этом маленьком поразительно талантливом народе с великим жизнелюбием, с огромной предприимчивостью и способностью к безграничным творческим свершениям. Эти противоречия, их обостренная диалектика и создали, наверное, эллинскую культуру, которой мы не перестаем удивляться.

Несколько слов о переводах поэм Гомера. Мы уже говорили о них в начале книжки, между прочим упомянув и о том, что переводы Гнедичем «Илиады» и Жуковским «Одиссеи» с точки зрения техники и ритмики стихов знатоками древнегреческого языка не были признаны совершенными, хотя по своей глубине и мощи близко стоящими к оригиналам (особенно «Илиада»), Так появились новые, самостоятельные переводы обеих поэм Минским и Вересаевым, которыми теперь широко пользуются. В них исключены славянизмы, столь многочисленные у старых переводчиков, главным образом у Гнедича. Удаление архаизмов из гомеровских текстов многие современные ученые считают, однако, не достоинством, а скорее недостатком. В новых переводах резко обеднен дух старины, причем старины глубочайшей, которой не достигал ни один другой европейский эпос. Многие не видят в новых переводах и каких-либо художественных преимуществ. Один из виднейших современных наших гомероведов справедливо отметил, что это не новые и более совершенные переводы с оригиналов поэм Гомера, а переводы «Илиады» Гнедича и «Одиссеи» Жуковского на современный русский литературный язык и что их ценность, таким образом, невелика. Для примера предлагаем читателю сравнить несколько отрывков из «Илиады» в переводах Гнедича, Минского и Вересаева. Так, у Гнедича: