Тропы вечных тем: проза поэта - [251]

НЕДАТИРОВАННЫЕ ЗАПИСИ. НАБРОСКИ СТАТЕЙ

Раздел составляют разные записи Ю. Кузнецова, в том числе автобиографические, которые на данный момент мы не можем датировать с достаточной точностью.

НЕЗАКОНЧЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ: ПЛАНЫ. СЮЖЕТЫ. НАБРОСКИ

В разделе представлены наброски к произведениям художественной прозы, а также планы и списки возможных сюжетов, предполагавшихся поэтом к дальнейшей разработке. В отличие от раздела «Ранней прозы» здесь собраны наброски к произведениям, задуманным не ранее второй половины 1960-х, то есть уже творчески зрелым Ю. Кузнецовым.

Особое внимание стоит обратить на проект «Владимир Жериборов», который был частично воплощён поэтом в его известной поэме «Дом» (1973), а также на проект романа «Память родины» (варианты заглавия «Возвращение и освобождение», «Сын»). Все эти произведения в некоторой степени имеют под собой автобиографические основания.

Вячеслав Огрызко. НЕПРОЩЁННАЯ ДЕРЗОСТЬ От ниспровержения авторитетов к поощрению подражателей

Юрий Кузнецов до переезда из Краснодара в Москву однозначно был очень советским человеком и очень советским стихотворцем. Многие его юношеские стихи произросли из Эдуарда Багрицкого, Джека Алтаузена, Иосифа Уткина, других певцов революции и комсомола. Не случайно Татьяна Глушкова ещё в середине восьмидесятых годов утверждала: генезис поэзии Кузнецова — «советская революционная романтика двадцатых-тридцатых». А я бы добавил, что поэту в молодости были близки также и любовная лирика Константина Симонова, и задиристость Евгения Евтушенко, и рассудочность Андрея Вознесенского. В общем в своих привязанностях начала шестидесятых годов Кузнецов мало чем отличался от других шестидесятников. Разница проявлялась лишь в жизненном опыте и, конечно, в мастерстве. В плане творчества юный Кузнецов, безусловно, сильно уступал даже Евгению Евтушенко. Но позиции у него были примерно те же, что и у любимцев Лужников и Политехнического музея. Живя на Кубани, Кузнецов в своих ранних стихах проповедовал практически те же ценности, за которые на столичных стадионах ратовали Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Римма Казакова, другие модные эстрадные стихотворцы (это, кстати, первым уловил и отметил в своём отзыве на присланную в Литинститут для творческого конкурса рукопись Кузнецова такой мастодонт, как Александр Коваленков, положивший жизнь на защиту охранительных позиций в литературе).

Москва во многом перевернула мир Кузнецова. В столице у него появились возможности познакомиться с поэзией не только по куцым школьным хрестоматиям. В Литературном институте он встретил немало умных людей (и прежде всего Сергея Наровчатова), которые понимали античность, ценили Державина, наизусть декламировали запрещённого Гумилёва. Ещё на первом курсе философ А. Тахо-Годи доходчиво ему объяснила, что читать всё подряд — безумие. Потом Наровчатов рассказал о том, какие приоритеты были у него: Лермонтов, Блок, Есенин.

Погрузившись в мировую и русскую классику, Кузнецов понял, что раньше его пичкали в основном суррогатами поэзии. Уже на третьем курсе он сильно разочаровался в стихах комсомольских романтиков 30-х годов. Эти свои новые настроения молодой поэт выразил в курсовой работе, посвящённой Ярославу Смелякову. Кузнецов почувствовал в любимце комсомольских вождей фальшь и отказал ему в таланте.

Небольшая курсовая работа ученика Наровчатова вызвала в Литинституте панику. Первым забил тревогу профессор кафедры советской литературы Сидорин. Сидорин большую часть своей жизни восславлял бывшего анархиста, ловко во время очередной революции переметнувшегося к Фрунзе, Дмитрия Фурманова и его роман «Чапаев». Он верил, что истребитель уральского казачества Чапаев действительно был народным героем, а утопивший в крови поднявших бунт красноармейцев из гарнизона города Верный Фурманов обладал даром художника. А Кузнецов на примере жизни и стихов Ярослава Смелякова подводил совсем к другим выводам. По этим выводам вольно или невольно получалось, что практически все комсомольские поэты, как и первые комиссары, возвеличивали бандитов, насаждали ложные святыни и не имели художественного чутья. Если следовать логике студента, то надо было изменить отношение к Фёдору Гладкову, Валентину Катаеву и даже Леониду Леонову, на которых держался чуть ли не весь курс советской литературы 30-х годов. А там, глядишь, могла грянуть и окончательная реабилитация полузапрещённых Платонова и Замятина. А этого Сидорин допустить никак не мог.

Скандал окончился тем, что Кузнецова обязали написать новую курсовую работу на материале другого поэта. Отказ неминуемо привёл бы бравировавшего своей независимостью студента к отчислению из Литинститута. И он вынужден был смирить гордыню. Правда, впоследствии Кузнецов уже не злился на Сидорина. Вспоминая в 1982 году Литинститут, он писал: «Добрым и весёлым стариком был В. С. Сидорин. Он вёл текущую литературу, с которой я был не согласен. От него я услышал одно словечко „гробануть“ („Литературная учёба“, 1982, № 4). Но вот отношение Кузнецова к революционным романтикам больше уже никогда не менялось. Багрицкий, Голодный, Луговской, Светлов как поэты для него больше не существовали. Спустя годы он в одной из своих статей, размышляя о любовной лирике русских поэтов, заявил: „Февраль“ Багрицкого оканчивается пошлостью, „Свеча горела на столе“ Пастернака находится в рискованной близости к пошлости, „Хорошая девочка Лида“ Смелякова — плакат и т. д.». Кузнецов больше ценил Павла Васильева. Вот кто навсегда остался бунтарём. Не случайно Кузнецов очень часто в своём кругу возвращался к Васильевской «Наталье». «Я знаю, — признавался уже после смерти поэта священник Владимир Нежданов, — что Павла Васильева он ценил. Говорил: „Гений“. Выделял его поэму „Христолюбивые ситцы“. Сильная вещь.»