Тропы вечных тем: проза поэта - [252]

Следующий бунт против сложившейся иерархии Кузнецов устроил в декабре 1975 года на четвёртом съезде писателей России. Теперь сокрушительной критике он подверг стихи бывших фронтовиков. Кузнецов заявил: «Поэты военного поколения донесли до нас быт войны. Война как бытие, однако, до сих пор освоена мало. У нас ещё нет новой „Войны и мира“ или нового „Тихого Дона“ о прошедшей войне. Наверное, направление по прорыву из быта в бытие уже было указано автором „Я убит подо Ржевом“, а из более молодых — автором „Его зарыли в шар земной“. Но постепенно за двадцать лет в поэзии нарос некий духовный быт с берёзами и полями, с домами на слом и автоматами для газированной воды, с дачами и самосвалами, с шашлыками и горами и прочими подробностями, перемешанными бригантинами, алыми парусами и другими неведомыми вещами».

Правда, Кузнецов, когда выделил раннее стихотворение Сергея Орлова «Его зарыли в шар земной», не знал, что его идея и некоторые образы были позаимствованы у чуждого почвенникам детского поэта и переводчика Самуила Маршака. Эта тема муссировалась лишь в узких кругах в 50-е годы в Ленинграде. Но Орлов тогда все атаки против него отбил, сославшись на происки якобы космополитов. А потом Орлов резко продвинулся во власти и связываться с ним стало опасно. История о плагиате была, казалось, навсегда замята. Однако её не забыл выдавленный в 70-е годы в эмиграцию Владимир Бетаки, придавший в своих мемуарах давний скандал гласности. Но Кузнецов, повторю, об этом ничего не ведал ни в 70-е годы, ни позже.

Ещё раз подчеркну: главная претензия Кузнецова к творчеству фронтовиков сводилась к тому, что они бытие подменили бытом. В доказательство он сослался на Евгения Винокурова. «Его стихи, — заявил поэт, — слишком очевидно загромождены бытом». Но при желании этот упрёк можно было предъявить также Константину Ваншенкину, Александру Межирову, Юрию Левитанскому, Николаю Старшинову, Григорию Поженяну, Юлии Друниной, другим поэтам.

Понятно, что многие фронтовики возмутились. А дальше произошла подмена понятий. Оппоненты Кузнецова стали делать акцент на то, как поэты-фронтовики воевали в годы войны. Но у Кузнецова и мысли не было умалять чьи-либо воинские подвиги. Он подвергал сомнению художественность поэтических опытов фронтовиков.

Однако критики на эту разницу внимания не обратили. А кое-кто и вовсе использовал запрещённый приём: напомнил, что отец Кузнецова был фронтовым разведчиком, а вот сын якобы опозорил память о нём и оказался его недостоин. Что-что, а ярлыки у нас всегда умели навешивать. Но, во-первых, Кузнецов никогда не забывал о своём отце. Он и в поэзию вошёл со стихами об отце, первым ворвавшемся в Крым и вскоре погибшем в боях за Сапун-гору. А во-вторых, поэт никогда не спекулировал на фактах своей биографии. Подвиги отца не были для него какой-либо индульгенцией на ошибки. Он за всё привык отвечать сам, без скидок на геройское прошлое погибшего отца или на собственную молодость.

Позже поэт и редактор Владимир Нежданов (Кузнецов одно время вместе с ним работал в издательстве «Современник») поинтересовался у Кузнецова, зачем он так резко выступил на съезде. В интервью Евгению Богачкову Нежданов рассказал: «Я у него как-то спросил: „Юрий Поликарпович, а зачем вы в своё время Винокурова, как говорится, приложили?“ (Он же с трибуны Четвёртого Съезда писателей Винокурова боднул, сказал, что это не поэт, и всю фронтовую поэзию вообще как-то разнёс, не увидел в них никаких поэтических достоинств.) Кузнецов говорит: „Ну, я действительно так считаю. Я же не тайком за углом это сказал… <…> Ну а чего? Они слишком уж оккупировали литературу, фронтовики эти, заняли все места… все эти секретари… Что сделано — то сделано. Поэт он действительно никакой…“.»

По большому счёту Кузнецов был, безусловно, прав. А в частностях? Разгромив Винокурова, он не тронул Михаила Львова. Хотя тот писал ещё хуже. Чем объяснялась эта непоследовательность?

Мне думается, Кузнецов всегда верно формулировал цели и задачи. С военной литературой у нас действительно было много проблем. Критика боялась говорить правду и постоянно завышала оценки, опуская тем самым планку в литературе до необычайно низкого уровня. А вот доказывал свои тезисы Кузнецов порой весьма тенденциозно. Он в качестве аргументов или сознательно привлекал слишком громкие имена (чтобы раздуть скандал и за счёт этого добиться большей собственной популярности), или сводил счёты. Вот и Винокуров стал в данном случае такой жертвой. Когда-то Наровчатов, желая побыстрей и без каких-либо эксцессов принять Кузнецова в Союз писателей, решил, что молодой поэт должен заручиться поддержкой не только в почвеннических кругах, но и хотя бы среди умеренных либералов. Он лично переговорил на эту тему со своим давним приятелем Винокуровым и встретил полное понимание. Но когда Винокуров по приглашению всё того же Наровчатова возглавил в «Новом мире» отдел поэзии, отношения между рекомендателем и рекомендуемым заискрили, и далеко не всё, что Кузнецов стал предлагать журналу, доходило до набора. Это в чём-то и спровоцировало бунт Кузнецова. Хотя то же самое, даже ещё в более резкой форме, Кузнецов мог сказать и о военных стихах Михаила Львова. Но Львова он не тронул. Почему? Львов первым из москвичей (после Виктора Гончарова) высоко оценил стихи Кузнецова, когда тот ещё жил на Кубани. Он же помог Кузнецову перевестись с заочного отделения в Литинституте на дневное. И, кроме того, Львов очень долго оберегал Кузнецова от всякой критики. Поэтому и Кузнецов его не трогал, а наоборот, даже оберегал.