Тропинки, пути, встречи - [9]

Но уже не к счастью, а юношеского снобизма ради никогда не простаивали ночами в очередях «на Шаляпина и на Собинова» (Голос Собинова сводил с ума иных наших сверстниц — курсисток). Слушали мы «знаменитостей» весьма редко, больше на студенческих «благотворительных концертах». Драмы Метерлинка «принимались», а музыку И. Саца к «Синей птице»[81] расценили, как трогательно — простую, почти гениальную.

Начиная с гимназических моих лет, в каком бы городе или городке я ни жил — Измаиле, Одессе, Киеве, Москве, Тбилиси — рано или поздно туда, как херувимы, прилетали два одаренных брата-Адельгейма. Наш «клан» по без споров установившейся традиции, считал обязательным вспоминать гимназические годы и смотреть гастролеров Адельгеймов, пережить театральный трепет сильно драматических пьес «Казнь», «Трильби»[82].

Пьеса А. Дюма «Кин» и весьма чувствительная драма «Две сиротки»[83] пронизывали нас не меньшим трепетом. В «Кине» нашим любимцем — ис- полнителем был артист Блюменталь — Тамарин[84]. Был слушок (вероятно несоответствующий истине, как 99/100 таких слухов), что Б. Тамарин в жизни своей похож на героя драмы великого Кина, беспутного гения.

Но слушку мы верили, и смотрели пьесу и «Кина» с Блюменталь — Та- мариным с замиранием сердца.

Пьеса «Две сиротки» (XVIII век, канун Великой Французской революции) десятки лет не сходила со сцены, а в 1930 г. в Москве в Художественном театре она с успехом шла под названьем «Сестры Жерар». Тонко и выразительно играл в ней роль добродетельного точильщика ножей и ножниц молодой артист Х[удожественного] Т[еатра] Владимир Синицын, с которым был я знаком и дружен в последние годы его жизни. В судьбе и жизни этого артиста было что — то «киновское», а жизнь свою окончил он тоже почти что безумным образом: он, хороший, ловкий гимнаст, любил лазить по карнизам и в 1930 г. (нарочно или случайно?) сорвался с 5-ого этажа и разбился насмерть. Он создал незабываемый образ Яго, но об этом забыли[85].

В 1907-09 гг. в Киеве мы мечтали увидеть в театре пьесы Карло Гоцци, инсценировку повестей Амадея Гофмана. Мечтали, злобствуя и скрежеща зубами, так как афиши в большинстве своем вещали нам о представлениях «пошлых» и «безвкусных», «услаждающих обывательщину» пьес, каких — то: «Золотых клеток»[86], пьес Потапенко, Анри Батайля[87], «Шерлока Холмса» Протопопова[88].

Увы, много лет спустя (1921-22 г.), когда война и другие грозные встряски человечества рассеяли наш клан, я в Москве увидал (без ожидаемого трепета, однако, года выветрили его) — и «Принцессу Брам- биллу» (Камерный театр) и «Турандот» — гениальную выдумку артиста Вахтангова. «Турандот» шла в студии Художественного театра, ныне театр Вахтангова. Было холодно, вряд ли топили в помещении театра. Но как было пышно, остроумно, звонко, какая жизнь, какая радость в публике и на сцене! И никакие гурии и херувимы не играли бы и не пели бы лучше, чем артисты студии Вахтангова, играющие «на гребешках» шедевры Сизова[89], написавшего музыку к «Турандот».

Сейчас по совершенно непонятным причинам исчезла со сцены одноактная пьеса Артура Шницлера (Австрия) «Зеленый попугай». События пьесы происходят в кабачке дяди Проспера в день 14 июля 1769 года — взятия Бастилии. Пьеса полна динамики, актеры, воры, аристократы, полицейские сыщики — все живет, стремительно, бурно, — вы чувствуете на щеках пламя революции, слышите грохот обрушивающихся камней Бастилии. Когда мы в Киеве где — то в маленьком театре смотрели эту пьесу, по всамделишному затаив дыхание, зачарованные, способные выбежать из театра и разгромить царские бастилии, — ведь нам казалось: «Да, да и у нас в России, в Киеве 1907 (или 1908 гг.) зажглось пламя революции», и мы кричали в финале пьесы вместе с актерами «Зеленого попугая», вместе с большей частью публики: Да здравствует свобода! Да здравствует свобода![90]

Мы были отравлены волшебными музами Терпсихорой, Эрато, Клио, Мельпоменой, но это не значит, что к борьбе нас изо дня в день не звала та «Муза», которой имя Революция.

1905-06 гг. мы шли за ней в гимназических куртках. Студентами мы, наш клан, принимали участие в т. н. «студенческих беспорядках», в 1907-08 гг. меня, Ярского и двух других близких клану студентов арестовала полиция за участие в «беспорядках» и [мы] были исключены из слушателей «Университета св. Владимира»[91].

В 1908 г. в Россию приехала прошумевшая тогда «на весь мир» знаменитая танцовщица «босоножка» Айседора Дункан. Показала она свое искусство и в Киеве. И… «пошла писать (т. е. плясать!) губерния»…

Эстетствующие курсистки филологички, исторички, слушательницы всяких фельдшерских и массажа курсов, просто иные мамины дочки на выданье, киевские Ирины, Ревекки, Матильды и даже новонареченные «Айседоры» стали танцевать в клубах, на вечеринках, на всяких благотворительных вечерах, одетые только в белые хитоны, и, конечно, босые, с распущенными волосами.

Плясали они. Шопэна, Листа, Грига. Тогдашней публике (не всей, конечно), увидевшей в системе Айседоры что — то протестующее, что — то новое в танце без юбочек, пачек и туфелек и Айседора и «движение босоножек» пришлись по вкусу. «Босоножки» долго еще плясали и иные кочевряжились на подмостках всяких «театров — миниатюр», но взорвался войной 1914 год и пришла пора и им обуться, мода на них ушла.