Тропинки, пути, встречи - [10]

МУЗЫКА БЕТХОВЕНА, ШОПЭНА, ГРИГА. «ССОРА» С ВАГНЕРОМ. КИЕВ 1907-10 ГГ

И, конечно, музыка воспитывала, облагораживала бушующие сердца юнцов. Были мелодии, которым долгие годы мы не могли «внимать без волнения». Экспромты Шуберта — «Лесной царь», фортепианные сонаты Бетховена. Особенно «Лунная», «Патетическая». И Григ — навалился на наши души, как северный медведь, своими «Пер Гюнтом», сонатами, песнями, концертами для фортепиано с оркестром.

Я пишу о неведомом «маленьком клане» — нескольких юношах — сту- дентах, отравленных искусством — поэзией, литературой, театром, музыкой.

Но мы не были какими — то особенными «вне, экстра, сверх», таких заколдованных музами было немало. Один из нашего клана, Пьер И., был увлечен Себастьяном Бахом, Гайдном, Генделем. Другие не поняли, вероятно, ни фуг, ни ораторий — не зачаровывались.

Шопэн, его образ, его жизнь, его музыка — все было «нашим». Шопэн не только в вальсах, полонезах, балладах, скерцо, сонатах, мы любили слушать этюды, особенно один этюд, т. н. «революционный». Как часто вели мы беседы о жизни Шопэна в Париже, о его романе с Жорж Занд, кто — то из нас зло ругал «Аврору Дюдеван» за то, что она… погубила Шо- пэна, «втащила его в себя», в свои суматошные сумасшедшие, семейные и прочие дела в Париже и Ногане. И этот же кто — то говорил, что недаром Достоевский относился к Ж. Занд и «Жоржзандкам» с глубокой иронией.

Другой («посмертный») этюд Шопэна мы пронесли через всю нашу (короткую, увы, для клана!) жизнь, этюд не меланхолический, не отчаяния, а наполненный радостью, надеждами, уверенным спокойствием летней вечерней зари.

К сожалению по бедности нашей (а м. б. просто из лени стоять в очередях) мы редко слыхали музыку в концертных залах. Наши спутницы — курсистки и консерваторки, а порой мамаши и бабушки их, играли нам на пианино, на рояле, а знакомые «самодеятельные» студенты играли на скрипке. Нам казалось, что играют все они тонко, прочувствовано и не надо было нам игры Кубелика или Ауэра.

Одно время вдруг мы ополчились против Вагнера. Член «клана» Ярский убедил нас, что в музыке Вагнера уж слишком много труб, литавр, барабанов, воинствующей тевтонской спеси и в доказательство приводил. победы немцев в 1871 г., рассказы Мопассана о войне 1871 г. и даже слова Ницше (цитирую на память): «Вагнер нашел в музыке средство возбуждать усталые нервы и сделал музыку больной»[92].

Но к 1909 г. — 1910 г. мы поумнели и в опьянении слушали в Киевском оперном театре «Полет Валькирии», чертыхаясь и ругая (неизвестно кого!), что так редко можно услышать в Киеве «Тангейзера», «Лоэнгри- на», а уж слышать «Смерть Изольды», «Парсифэль» — совершенно несбыточная мечта![93]

К сожалению, долгие годы (1907–1910) наша родная русская музыка — Глинка, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Рахманинов — звучала где — то далеко от нас. Вероятно, отчасти и потому, что на оперный театр не хватало денег. Но «Времена года» Чайковского мы все знали и любили еще с гимназических лет. Наши мамы и тетки воспитывались на них.

Моцарта, как следует, мы не знали, но мы никогда (до конца клана) не теряли из вида маячащий в призрачных далях величественный, как памятник Мавзолу, памятник — бессмертный «Реквием». «Моцарт и Сальери» Пушкина мы читали беспрестанно и почти всю трагедию знали наизусть. Но оперы «Моцарт и Сальери» тогда не слыхали и даже не знали об ее существовании.

Строгие и благородные музы музыки, быть может, спасли нас в будущем от заманчивого увлечения какофоническими стихами, выкрикнутыми в 1913-14 гг. — спасли от всех этих — «Дыр… Бул… шур…», «О, засмейтесь, смехачи…», «Кричу кирпичу… Чу»[94] и от других в подобном роде давно забытых призраков галиматьи.

ВАЛЕРИЙ ЯКОВЛЕВИЧ БРЮСОВ. МОСКВА 1912 Г

Свой (один из первых) рассказов «Вивея»[95] я писал в читальных залах Киевской Публичной библиотеки, где тогда работал Пьер И.

Он первый вселил в нас очарование гофманской фантастики (190708 гг.), а позднее, убрав Гофмана с полок библиотеки душ наших, достаточно смятенных, наполнил полки эти романами Стендаля и Бальзака.

Рассказ свой я осмелился послать в журнал «Аполлон» (Петербург).

Рассказ не взяли, но я получил одобряющие письма: от редактуры и от поэта Михаила Кузмина, книгу стихов которого «Сети» мы хорошо знали[96].

Кузмин в очень приветливых словах отозвался о рассказе, нашел в нем что — то.

А через год, переведясь в Московский Университет[97] (почти все члены «клана» переехали в Москву) я отправился с письмом М. А. Кузмина к В. Я. Брюсову на дом и, конечно, шел не без волнения…[98]

Незабываемый Валерий Яковлевич! Увидел я его в черном сюртуке, показался он мне строгим, чуть надменным, каким — то сверх взрослым, но вдруг одна мимолетная улыбка его сразу подбодрила меня, прием оказан был радушный. Он довольно быстро прочел мою рукопись и пригласил бывать на (литературных) «четвергах» в его квартире на 1‑й Мещанской улице.

Я всю жизнь помнил его чуткое заботливое отношение ко мне, желторотому тогда еще какому — то начинающему «кропателю» от литературы. И ведь не только ко мне он так человечески отнесся. Я встречал на его «четвергах» самую разнообразную молодежь, рвущуюся (или лезущую) в литературу, поэзию, жаждущую говорить, писать, печататься.