Тропинки, пути, встречи - [7]

Литература, поэзия, музыка, театр — без этого, как давно порешили мы, жить и бороться (если мы хотим бороться) — нельзя — вот чуть сумбурный наш тогдашний Standard of life[60].

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ — КИЕВ 1907-10 ГГ

Мы были отравлены сладким целебным ядом литературы… C 1907–1908 г. (и так было до 1914 года — распада нашего клана) с нами рядом шел Гоголь… Как часто в разных ситуациях нашей тогдашней жизни цитировали мы друг другу из «Мертвых душ», из «Ревизора», порою подтрунивали: «ты, брат, совсем, как Хлестаков — с Пушкиным на одну ногу. Ну, что, брат, Пушкин?» или юнцу расхваставшемуся: «40.000 курьеров…» или констатировали «запах Петрушки», войдя в непроветренную комнату заспавшегося студента, или к[акой-]н[ибудь] кисейной курсистке: «Вы, как Анна Андреевна, мечтаете об амбрэ», или напоминали франту — студенту, любующемуся новыми ботинками: «ты совсем поручик из “Мертвых душ”, упивающийся всю неделю лихо стачанными каблуками сапог…»

«Нос», «Шинель», «Вий» и «Страшную месть» мы так любили перечитывать!

Годами звучали в нас и для нас «как арфа», «как кимвал, как цевница» Пушкин, Лермонтов…

И каждый из нас, мальчишек, был немного Печорин. Мы хорошо знали и часто говорили фразами из «Героя нашего времени» — друг другу, про себя или курсисткам, за которыми на манер Грушницкого — «волочились.»

И особенно часто: (говорю на память, как 40 лет назад) «Я спрашиваю себя, для чего я жил, для какой цели я родился? А ведь, верно, она существовала и было мне назначение высокое, ибо я чувствую в душе своей силы необъятные…»[61]

Помню, уже в Москве (1914 г. начало) пришел ко мне молодой поэт Тихон Чурилин в чрезвычайно возбужденном состоянии: в этот день вышел в свет прекрасно изданный издательством «Альционой» [sic] с литографиями художницы Гончаровой Н. сборник стихов его — «Весна после смерти…»[62]. Он обнял меня. Я улыбнулся и сказал: «Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры…»

Но вот в 1907-08 гг. самые разные издательства — сборники «Знания», и[здательст]во «Скорпион» и ряд других одарили нас К. Гамсу- ном — «Пан», «Голод», «Виктория», «Мистерии», «Роза», «Бенони»…[63] Может быть, отчасти потому, что автор (Гамсун тех лет), думалось нам, был беден, богемен, смел, оригинален — книги эти вскружили голову! Кто из нас чуточку не подражал тогда лейтенанту Глану, Нагелю! Один художник, член нашего клана, в течение года все ездил по небесам в призрачной лодке и удил серебряной удочкой, как Нагель («Мистерии»). Мы любили природу, бродяжничество по лесам, по горам, но Гамсун делал эту любовь каким — то суеверием, какой — то религией. Нам было так понятно, почему Глан поцеловал со слезами на глазах жалкую изломанную ветку, дружил с горным камнем («Пан»). Вся природа, как в стихе А. К. Толстого, была в объятиях наших[64].

Гамсун устами своего Нагеля ругнул Льва Толстого[65]. Озоруя, и мы, было, завторили Гамсуну — Нагелю. Но ненадолго! В 1909-10 гг. мы вновь не отрывали своих восхищенных взоров от сияющих факелов — страниц «Войны и Мира», «Анны Карениной», «Севастопольских рассказов», «Казаков»…

И во всех перипетиях нашей студенческой бродячей жизни с нами всегда был Чехов.

Если слово «родной» не приобрело оттенка какой — то пошловатости, то должен сказать, что «родным», близким, ни на что не претендующей родней, был нам Чехов. Во всяких спорах и разглаголах иные из нас обращались за словами к Астрову из «Дяди Вани». Например, «Женщина может быть другом мужчины в такой последовательности, сначала жена или любовница, а потом уже друг.» И, гуляя по аллеям Сокольников в Москве в 1909-10 гг., вспоминали фразу Ярцева (из рассказа «Три года»): «Москва — город, которому суждено много страдать…»

О, мы ведь хорошо знали тогда и других, но уже страшных героев: Рогожина, Парфена, князя Мышкина, Верховенских, Ставрогиных, Карамазовых, Раскольниковых, но смотрели на них издалека и чуть испуганно.

А герои чеховских шедевров шли рядом с нами.

Глядя из окна загона на фруктовый сад, где — нибудь под Харьковом, мы неизменно вспоминали «Черного монаха». Звуки духового оркестра, военной музыки переносили нас к «Трем сестрам», к «Анне на шее».

Случайный разговор с к[аким-]н[ибудь] военным врачом типа д-ра Самойленко из «Дуэли» молниеносно претворялся в нас в целый калейдоскоп лиц и образов: южное море, батумский духан, неврастения Лаевского, распутство его жены, дуэль…

И должен сознаться, что порою мы вполне разделяли весьма безутешные выводы о смысле жизни героя «Скучной истории» и Мисаила из «Моей жизни».

Денег на покупку книг было мало, но Пьер И. (Петя в сущности), один из членов клана, работал (нештатно) в публичной библиотеке[66], а новые книги давала нам киевская «Библиотека Идзиковского» (частная)[67]. Казалась она нам раем, дарящим за гроши великие сокровища. Она давала «Северные Сборники» (в них печатались «Мистерии» Гамсуна), подарила «Наоборот» Гюисманса, предложила романы Винниченко, Арцыбашева (это были уже не «сокровища», но хотелось ругать их, а ругать, не читая, казалось неблагородным). Охотились за очередным номером литературно — художественного журнала «Аполлон». «Аполлон» однажды сильно поднадул нас.