Тропинки, пути, встречи - [4]

Несколько месяцев спустя Мозалевский был призван в действующую армию, где провел с небольшими перерывами почти четыре года. Летом 1917 г., незадолго до мобилизации, он отправил письмо Брюсову — мгновенный снимок его умонастроения этих лет:

8 августа 1917 г.

Действ[ующая] Армия. Румыния.

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Вас удивит мое послание, мои слова, быть может, неуместно искренние и сказанные слишком не вовремя. Судьба предопределила, чтобы я через четыре года снова заговорил языком милого провинциала, просящего мнения [?] о своих пьесах. Кстати, я помню Вас летом 1913 года, Вы куда — то ехали, строго веселый, Вы рвали беспощадно какие — то письма, строки какого — то поэта «поцеловав твой мех соболий, коснусь коленами колен»[30] жалобно прозвучали в Вашей столовой, о, как не хотелось бы мне, чтобы это письмо постигла та же участь. Я отстал от жизни и одичал, меж тем не уставая писать, и, верю, мое творчество не стало банальнее, не поглупело, не офальшивилось. Я помнил Ваши строгие слова о стиле «Вивеи» и как будто чеканил стиль. Я написал много, писал упрямо, забывая о войне, о д[ействующей] армии. Но разве мы пишем для себя, мы, глупые поручики в наших глупых землянках, мы, кажется, тщеславны, и мое сердце сжимается от боли, что сейчас в литературе имя Виктор Мозалевский умерло почти не родившись, сверкнув детским неомысленным [sic] сиянием в померкнувшей «Альционе» (здесь я извиняюсь, что утруждаю внимание).

Не знаю, что именно влечет меня написать это Вам. Но я не Эли Древе, которому поэмы Марка Антуана Кердрана, мнившиеся вначале великолепными, вдруг после стали плохи и не забавны[31], и Вы были, есть и будете мой maitre, и если не учитель, то первый, кто сказал мне, что я не навоз, не Брешко[32] и не. простите, пишу слишком глупо. За это время я написал: «Пантеистичную Полину», «Милую елку», «Дженни», «Любовники Химер», «Записки Вадима Мозовецкого» etc, фолианты, пожалуй, и все это умерло, как жук, я барахтаюсь в исписанных лепестках, и умираю от тоски не видать все это в печати. Милое желание! Но когда я читаю книгу, чувствую запах типографской краски, черные буквы застывают в глазах, и неврастенический поручик Мозалевский говорит: не мои, не мои. Я не знаю, что модно и не модно, кого читают, на кого смотрят завистливым взглядом, надо ли говорить о культе Диониса или об облаках в штанах[33], я — последний могикан, негодный тряпичник литературы и хочу умереть неопозорен- ным эстетом pur sang[34]. Флобер, Бальзак, Стендаль, я окружил себя ими, их книги целые события в моей жизни, большие, быть может, чем события 1‑го марта[35], а рука все пишет, и падают лепестки «Пантеи- стичн[ой] Полины», «Елки» и т. д. беззвучно без смысла, и будто все умерло вокруг. Я старею, дни становятся все меньше для моей жизни. И мне думается, что Вы не будете так жестоки со мною, как с бедным поэтом с Востока, к[ото]рый говорил о «собольем мехе». Я шлю Вам рассказ «Бертольдины». Я прошу Вас, как маленький никчемный брат, киньте его на белые страницы какого угодно журнала, но так больно сознавать, что ты умер, заглох, не расцветя даже чертополохом. Это не жажда славы, какая там слава на фоне афишных стихов и полной прострации, вакханалии пошлости и потных рубах. Верлэн перед смертью водил золотой кисточкой по глупым буржуазным вещам своей комнаты, а я не хочу умирать, но умру, если не услышу запаха моей типографской краски.

Прощайте, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, и не думайте обо мне плохо. Целую руки Жанне Матвеевне.

С искренним уважением всегда преданный Виктор Мозалевский.

Д[ействующая] армия 270-ый Гатчинский Полк[36].

Парадоксальным образом, прожив почти всю свою сознательную жизнь в Москве, он остался полностью петербургским писателем по манерам, поэтике и литературным знакомствам: даже в редкие отлучки с фронта он едет именно в Петроград и обретает там то, чего болезненно вожделеет, — публикации, аудиторию и признание. В 1915 г. в журнале «Лукоморье» печатается его рассказ «Сверхженщина» (в героине которого мы, кажется, без труда опознаем Палладу Богданову — Бельскую[37]); следом он покидает этот журнал — не без скандала, но в приятной компании: письмо в редакцию с объявлением разрыва подписано им совместно с Ауслендером, Кузминым, Сологубом, Георгием Ивановым, М. Долиновым, Садовским и Слезкиным[38]. С четырьмя последними Мозалевский будет встречаться в литературном кружке «Медный всадник», организованном в Петрограде в 1916 г.[39] Неудивительно, что, демобилизовавшись и вернувшись в Москву в конце 1917 или начале 1918 г., он оказывается в социальном и литературном вакууме. Изоляцию первого рода он — обладатель юридического образования, лояльный к советской власти — преодолевает без труда, устроившись юрисконсультом в Военно — строительное управление Красной армии. С остальным сложнее, и первое явственное предложение о писательском союзничестве приходит к нему из Петрограда:

Дорогой Виктор Иванович, Во — первых — с праздником! Поздравляю сердечно Вас, жену Вашу, Ниночку[40] и няню. А во — вторых — с радостью, и даже двойной. Первая лучше всяких слов ясна Вам из прилагаемого мною письма Вашего брата. Вторая в следующем: