Тропинки, пути, встречи - [22]

Я не был знаком с добрейшим Георгием Ивановичем Чулковым в период его увлечения «мистическим анархизмом», его споров с Андреем Белым, в период разных распрей в лагере символистов, акмеистов. Сказать должен между строк, о символистах, что, по моему глубокому убеждению, в русской литературе (поэзии) не угаснут огни (ну, пусть «огоньки»), зажженные Валерием Брюсовым, Андреем Белым, Ал. Блоком, Бальмонтом, Гумилевым. Но тысячи огоньков других (Гиппиус, Мережковских — поэтов, Адамовича, Г. Ивановых и… всех не перечислишь) давно погасли, не оставив следа.

Возвращаясь к Г. И. Чулкову, познакомился я с ним в 1921 году — седоволосым, внешне «маститым», словно просящимся на полотно Репина или Серова, но в жизни (скромной) очень скромным. В те годы был он по преимуществу литературовед, много работал в области пушкинианы и тютчевианы.

Мы жили в домах, неподалеку находившихся друг от друга, часто встречались на улице, и Г. И. неизменно говорил: «Живу, как апостол Павел — готовлюсь к смерти каждый день».

Г. И. был интересным многознающим собеседником и охотно говорил со мной о Пушкине, Тютчеве, Фете. Но вспоминать и говорить о себе 1908–1914 гг. (мистический анархизм его) не любил, как будто речь шла о другом Чулкове.

Большое участие принимал Г. И. в издательстве «Костры», как будто входил в редакцию. Когда «Костры» потухли, он опечален был немало.

Помню я (озорничая, дело было в молодости) сказал моему большому другу писателю Ауслендеру С., что, мол, Чулков хотя и «держит себя под апостола Павла» и похож на Шулетта из «Красной Лилии» Ан. Франса, а всё же он на самом — то деле по амурным делам… словом, не буду уж повторять те слова.

И что же? Ауслендер, за что я его выругал крепко, передал мои озорные слова Чулкову… и оба они долго хохотали.

В 1922 году я познакомился не то в издательстве «Костры», не то в Союзе писателей с человеком прекрасной широкой души, с интересным вдумчивым честным писателем Андреем Соболем. Детально я уже позабыл бег его жизни, но был путь примечателен и закончился внезапно трагически (в тридцатых годах, в 1931 или 1930 г. он отравился в состоянии депрессии[234]).

Царское правительство зашвырнуло юношу революционера А. Соболя на каторгу за участие в революционном движении. С каторги он бежал, скитался по другим странам, попал во Францию и был рядовым французской пехоты, воюющей против «бошей» в 1914–1918 г. г.[235]

В 1918 г. он возвратился в Россию, жил в Москве[236]. Сохранились в памяти его рассказы «Пыль», «Салон — вагон», «Сирокко»[237]. «Сирокко» был переделан в пьесу и несколько лет не сходил со сцены Камерного театра.

В творчестве Соболь продолжал (и успешно) великие традиции больших умных русских писателей Чехова, Куприна. Он писал о том, что видел, знал, перечувствовал, а главным героем его рассказов была та «правда», о которой говорил Л. Н. Толстой в «Севастопольских рассказах»[238].

МОСКВА 1921–1928 г. ГОСУДАРСТВЕННАЯ АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ НАУК

В Москве на Пречистенке (ныне ул. Кропоткина) в здании б. Полива- новской гимназии с 1920-21 г. по 1929 или 30 г. существовала «Государственная Академия Художественных наук»[239].

Президентом ее был добрейший, весьма эрудированный, весьма скромный и доброжелательный человек профессор Петр Семенович Коган, над которым не раз в своих стихах (и, будем справедливы, без оснований) подтрунивал Маяковский[240], не пощадивший, впрочем, ни Собинова[241], ни… Льва Толстого[242]. Но П. С. Коган к этим ударам меча скорее картонного, чем железного, относился добродушно.

Вице — президентом был Густав Густавович Шпет, человек незаурядный, деятельный, шумный, сохранивший и к зрелым летам задорство буршей из гофманских рассказов, буршей, презирающих мещан — филистеров.

Я знал Густава Густавовича еще будучи студентом Университета (он был тогда приват — доцентом по кафедре философии). Знал и позже[243]. Но мои воспоминания бледны, и я верю, что кто — то другой, знавший Г. Г. лучше и полнее, напишет и биографию, и воспоминания об этом человеке, об его философских опытах, об его заблуждениях, если они в нем были…

Членом Академии я не был, но в указателе писателей, литераторов, поэтов, изданных ГАХН в 1925 г., был помещен и я, правда, составитель напутал что — то с моей библиографией и биографией и сделал меня «польского происхождения», хотя следовало бы просто написать — «русский»[244].

Время от времени я получал из ГАХН приглашения на доклады, лекции, концерты. Впервые я познакомился там с музыкой Дмитрия Кабалевского (играл и сам композитор).

Умер в 1922 г. М. Гершензон, литературовед, автор интереснейшей книги «Грибоедовская Москва», и тело его покоилось в большом зале ГАХН, звучала “lacrimosa” из Реквиема Моцарта (хор и оркестр ГАХН)[245].

Какая — то полная старая дама истерически возвестила, что Гершензон был целомудренным борцом за настоящую литературную правду[246].

А бедный Гершензон в гробу — маленький, смиренный, так не напоминал «борца»!

В «кулуарах» в 1923-24 гг. шумел Андрей Белый, в сюртуке черном, что — то кому — то доказывал. Я часто прислушивался к его речам, но язык Белого был непонятен: то была пора, когда он писал романы «Москва под ударом», «Московский чудак», а там попадались совершенно «непереводимые» на русский язык слова и фразы вроде «мизикало утро» и др.