Тропинка к дому - [25]

Она не стала запирать дом на замок, торопилась, лишь снаружи прислонила к двери палку — нет хозяйки в доме. И почти бегом выскочила за воротца. И сделала несколько шагов по спуску, но вдруг остановилась. Забыла что-то? Забыла: петушки под ящиком. Вернулась, перевернула ящик, освободила пленников, а когда второй раз вышла за воротца, увидела: рейсовый часовой автобус от их деревенской остановки тронулся на Кострому, набирая скорость. «Опоздала. Уеду на какой-никакой машине, много их бегает».

По наискось вьющейся желтой тропинке она спустилась под уклон к дороге. Охваченная болью и тревогой, думала: вдруг положат в больницу и не увидит она внучонка-первенца; ей хотелось ободрить, обласкать сноху Тамару, переговорить с Геннадием, не согласится ли он отправить сына и жену к ней в деревню — к парному молочку, к сметанке и яичкам; подсобила бы Тамаре на первых порах — чай, нянчиться не разучилась, такое не забывается. А если положат — кто приглядит за домом и хозяйством, кому на ферме передадут ее группу коров? Хорошо бы Светке Завьяловой, эта справится, заменит ее.

Анна была в том же ситцевом голубеньком платье, в тех же желтых босоножках, простоволоса.

На скамейке, против которой останавливались в их деревне рейсовые автобусы, никого, кроме бабки Кисленихи, в эти минуты не было. А та, как обычно, дежурила здесь: кому нужно ехать, будут подходить, заговаривать с нею, делиться новостями. Она была в курсе всей жизни не только своей деревни, но и двух соседних деревень, которые пользовались этой же автобусной остановкой.

Анна давно уже заприметила в глазах одинокой старухи, стойкую печаль, притупившуюся тоску — так глядели в военное время на дорогу солдатки, ожидая с фронта мужей… В душе бабки Кисленихи еще слабо теплилась надежда: вот соберется моряк и нежданно-негаданно нагрянет навестить мать, родные места. Море морем, как ни люби его, а мать не может заменить оно, море…

— Что? Что с тобой, Анна? — ожила, встрепенулась старуха, увидев ее и руку, замотанную полотенцем.

Терпя боль, стараясь не морщиться, прерывистым голосом Анна отвечала:

— Хотела… петушка зарубить… а получилось… он мне большой палец чуть не отрубил.

— Ай-ай! Гли-ко, матерь божья, как худо-то получилось… И ведь автобус костромской… ну, вот только-только тут был… Наполовину пуст.

— Видела его. Видела. Ну да подберет какая-нибудь машина.

— А то как же… Ты, голубынька, не беспокойся: в случае там чего… пригляну за домом, все сутки мои, корову загоню и подою, овечек загоню, цыплятам корм дам.

— Спасибо, Агафья Митрофановна… ты уж… Ага, вон, кажись, катит какая-то машиненка.

— К дороге, к дороге подвинься, маши раненой рукой, маши, — присоветовала бабка. — Возьмут. Не могут не взять пострадавшую.

Отсюда, со взлета деревенского холма, хорошо просматривалась дорога: она за речкой Покшей рассекала хвойники, скатывалась с увала на мост и с ходу взлетала на крутой холм деревни Большие Ведра. Еще издали, как только показывалась машина, было преотлично видно: один шофер в кабине или с попутчиком, полностью загружена легковушка или есть свободные места. Охотишься наверняка.

Грузовик подходил Анне, с шофером рядом никто не маячил, она подняла руку, но, взревев мотором, грузовик пронесся мимо. За грузовиком Анна впустую «проголосовала» двум самосвалам и такси, в котором ехал лишь один пассажир.

— Ах, поганцы! — пристукнула Кислениха палкой о бетонную плиту, на которой стояла большая, крашенная в голубое скамейка. — Даже не глядят!

— Ничего, бабушка. Эти не взяли, другие возьмут… Уеду как-нибудь.

Набрав скорость, торопливо пролетел «уазик» с каким-то одним начальником, проехали, не останавливаясь, не замечая Анны и ее поднятой раненой руки, два грузовика с солдатами.

Будто кто-то слишком злой и бездушный заколдовал эту остановку: все мимо, мимо, мимо бежали, мелькали, рычали, шипели ЗИЛы, КамАЗы, КрАЗы, «Жигули», «Волги», «Москвичи»… И ведь требовалось всего-навсего одно-единственное место, а дорога упорно не давала и не давала его.

Теперь Анна покачивала замотанной полотенцем левой рукой не на виду машин, а чтобы утишить резкую боль во всей руке до плеча, до самого сердца, казалось, она раскачивала взад-вперед белый фонарь, а огоньком в нем было проступившее алое пятно крови.

— Ах, поганцы! — кричала и еще сильнее колотила палкой о плиту бабка Кислениха. — Кабы можно крестом остановить их, так крестом бы остановила!.. Вот горюшко…

— Да ладно тебе, Агафья Митрофановна, ладно. Зачем ты так? Ну, эти не взяли, пусть, спешат, ведь обеденное время, другие возьмут. — И подалась еще шага на два вперед, к горячему, тяжко пахнущему асфальту. — Найдутся, найдутся ведь такие, которые возьмут.

— Найдутся?! Говорю тебе: раненой рукой останавливай! — кричала бабка.

Шоферы мотали головами, отказывая ей в просьбе. Шоферы чертили ладонью по горлу, дескать, позарез некогда. Шоферы просто не обращали на нее никакого внимания, даже головы не поворачивали, глазом не косили в ее сторону, словно она была столб при дороге, который мелькнет и нет его… Ошиблась бабка Кислениха, нет, не действовала, никак не срабатывала в пользу Анны и рука — фонарь, с огоньком — пятном крови на холщовом полотнище; от бензина, от гари, от шума машин, от палящего солнца, от раны — у нее шибко разболелась голова. Хотелось в холодок. Подальше от шума. Хотелось прилечь, забыться… И очень хотелось пить, ополоснуть холодной колодезной водой лицо. Колодец был рядом, перейди лишь на правую сторону дороги, под березами сруб с воротком, да только не напьешься. Это она знала. Нет ведра на цепи. Раньше все время было. Но бойчей, оживленней стал тракт, и сколько б ведер они ни прицепляли, их тут же снимали проезжие шоферы.