Тропинка к дому - [24]

Тот же задиристый, второй голос, который только что сетовал на слишком щедрую милашку, проводил Анну новой припевкой:

Меня дома, ух, ругают,

Я из дома убегу-у…

Все равно свиданье будет,

Эх, где-нибудь на бе-ре-гу-у…

Анна боялась теперь одного: не упасть бы, не разбить бы колесо. А оно оказалось тяжелым. Сначала одна иголочка вошла, кольнула в левое плечо, потом их впилось уже с целый десяток, еще добавилось, загорелось плечо болью, рука онемела. Остановилась, передохнула. Поменяла плечо. Но те же самые наглые иглы теперь перескочили в правое плечо и кололи, кололи… Вспотела вся. Из-под платка выбились волосы. Но некогда стоять — Ефим ждет.

Опять колесо на плече. И давит, и жжет, и — новое дело — сбивает с хода, а ход ее в потемках и так неуверенный, медленный. Руки устают, спину ломит, словно каждая игла удлинилась до спицы! «Да как же тебя нести? Молчишь? Коли так…» Сняла колесо и попробовала катить. Легко-то как! Перебирала руками, переступала ногами. Но скоро запутывалась, падала, роняла колесо, шарила в темноте, боясь, ощупывала каждую спицу — целы ли?

Дальше катила, а оно, колесо, вырывалось из рук, кувыркалось набок. Как бы днем да как бы чуть пониже была, можно было бы катить, самой не оступаться и колесо не выпускать… Ночью, старайся не старайся, не получалось. Беда.

Попробовала волоком тащить — э-э, нет, совсем плохо. Чего доброго, еще шину сшибешь, кому нужно тогда колесо. Ефимко ведь годное ждет!

Одолело бабу колесо. Всё. Стоит. Плачет потихоньку. А колесо тут же, у ноги лежит. Круглое, а само не катится. А Ефим ждет. Доверил. Ей ли не знать, что муж день-деньской маялся на работе… Что делать?.. И тут Анне вспомнилась Ефимова хитрость: покалеченную руку, чтоб она жила, действовала, помогала, как могла, привязывал солдатской обмоткой к косью, к топорищу, к черенку лопатки — и помогало. А если ей самой привязаться к колесу?.. Так… так… Но — чем? Ни обмотки, ни веревки… Ах ты, беда!

Анна сдернула платок с головы, вытерла пот с лица, и тут осенило: платком, да, да, платком привяжет себя к колесу. Новенький платок, выдержит. Привяжет и понесет колесо. За плечами, на спине.

Так и сделала.

По каким только дорогам не бегало колесо, чего-чего только не возило, а вот на женской спине, видать, ехало впервые, потому прижалось, притихло, успокоилось. И несли его теперь бережно, как ребенка.

И вдруг тишину ночи прорезало короткое, но дружелюбное ржание коня Грузди. Такое теплое, такое доверчивое ржание.

«Это он меня услыхал и отозвался», — подумала Анна, и горячая волна радости расплеснулась в ее груди.

15

Она обошла вокруг дома, петушков не было, и никого, кто бы мог оказать ей малую помощь — зарубить петушка, не встретила.

— Что ж, раз нужно рубить, так зарублю петушка сама, — невесело сказала она вслух. Вернулась к бане, из предбанника, где хранился весь плотницкий инструмент покойного мужа, вынесла топор. Березовое топорище глянцевое, гладкое, отшлифовано рукой и солдатской обмоткой Ефима; от стенки, из тени, выкатила и поставила на попа чурбан — руками не обхватить; на нем тесали, рубили, кололи — ровный верхний спил давно был иссечен, стал шероховатым, с яминками.

На этом чурбане и предстояло ей порешить петушка.

Прошла в дом, в прохладный затемненный чулан, наугад зачерпнула миской из мешка ячменя, с крыльца громко, нараспев покликала:

— Цыпы-цыпы… Цыпыньки-и-и…

За крыльцом в прислон к стене стояли Генкины удочки и сачок; как ни наведается сынок, бежит на речку и пропадает там до ночи, всегда принесет на уху, на сковородку окуней, сорог, а повезет — так и голавля.

На зов бежали, попискивали, покрикивали, шелестели крыльями, пытались лететь петушки. Анна горстями рассыпала зерно, взяла Генкин сачок и, не метясь, сверху вниз резко опустила его. Накрыла троих петушков — чего выбирать, все одинаковы. Остальные петушки шарахнулись, взлетели, отбежали, не понимая поступка хозяйки, никогда до этого она так жестоко не ловила их. Было: ласково разговаривая, наклонится, протянет руку, бережливо возьмет какого, поставит на ладонь, заглянет в глазок, прижмется щекой и со словами: «Иди, милок, гуляй» — отпустит. Но больше она не ловила, и петушки вернулись, доклевывали зерно.

Двоих петушков Анна из-под сетки пересадила в ящик, перевернув его вверх дном у крыльца, а третьего понесла к бане. Легонькие оказались, придется всех троих зарубить для гостей. Пусть похлебают деревенской лапшички, порадуются.

Петушиное сердечко, она ощутила его, частыми короткими толчками билось о ее ладонь, прося пощады, смущая до растерянности. «Вишь, птица, а догадалась, что близок конец».

У чурбана Анна взяла в правую руку топор, взмахнула им. Топор еще не успел долететь до чурбана, как обреченный петушок, собрав всю свою силу, резко вырвался, и вместо петушиной головы Анна рубанула себе по большому пальцу. Крепко рубанула. В испуге зажала раненый палец правой рукой, пот прошиб, а во рту горячо, сухо до тошноты.

Впопыхах Анна вбежала в дом, на кухне сорвала с гвоздя полотенце; бледная, испуганная, растерянная, как могла, замотала палец и всю кисть полотенцем и сразу почувствовала щемяще-острую боль. «Надо в больницу», — эта мысль поразила ее. Рушились, так нелепо рушились все планы встречи сына, внучонка и снохи…