Тропик Змеев - [45]

Я изложила ей требования оба и рассказала о его плохо завуалированной угрозе. Натали поморщилась.

– Я не вправе просить вас отправиться в эти болота ради меня одной. Если вы собираетесь туда только из-за грозящей мне депортации, то за меня не волнуйтесь: я найду способ уладить дело с домашними. Может, спрячусь за фалдами гранпапа́, может, убегу с бродячим цирком…

Все это говорилось легко и беззаботно, но я прекрасно видела, что так она и сделает. И ее решимость немало ободрила меня. Одно дело – отправляться навстречу пиявкам и лихорадке самой, и совсем другое – тащить за собой кого-то еще.

Уж не знаю, что отразилось в этот миг на моем лице, но улыбка Натали увяла.

– Изабелла, что с тобой? – спросила она, дотянувшись до моей руки.

Моя ответная улыбка заметно дрогнула.

– Просто подумалось: как же мне повезло, что я не одинока в своем сумасбродстве.

Возможно, звучит банально, однако это чистая правда. В последующие дни, во время подготовки к спуску в Зеленый Ад, меня не раз захлестывала теплая волна благодарности. Я была благодарна Натали за энтузиазм и товарищество; мистеру Уикеру – за добросовестность и профессиональную помощь; моему покровителю лорду Хилфорду, чьи деньги сделали возможной нашу поездку в Байембе; Фаджу Раванго, без которого шансы всей этой эскапады на успех были бы в лучшем случае ничтожны. Я была благодарна даже Анкумате. Несомненно, он использовал нас в своих целях, но также позволил нам въехать в свою страну, поселил в собственном дворце и снабдил пропуском в Мулин и проводником, предоставив нам возможность приступить к следующей стадии изысканий.

Приготовления оказались долгими и совершенно не похожими на те, какими мне доводилось заниматься прежде. В предыдущие вылазки в буш мы могли везти все необходимое на вьючных животных, но Фадж Раванго предупредил, что и лошади, и ослы, и мулы в болотах склонны хворать. Требовалось обойтись минимумом снаряжения и припасов, иначе с гибелью животных мы окажемся перегружены.

Однако предпринятые нами меры экономии выглядели весьма необычно. Две палатки (очень маленьких), минимум одежды – но бесконечные количества джина и тоника, которые должны были послужить нам главной защитой не только от малярии, но и от заражения кишечными паразитами, обитающими в болотной воде. (Ни до, ни после мне не доводилось брать с собой в экспедицию больше алкоголя, чем нижнего белья.)

Кроме этого мы в ходе торопливых переговоров решили взять с собой не только химикалии для консервации драконьей кости, но и всю кость, что нам удалось добыть. Оставить ее где-либо в Атуйеме? Об этом не могло быть и речи: ее бы наверняка нашли. Уничтожить образцы было бы затруднительно: главная особенность сохраненной от распада драконьей кости – ее отменная прочность. Порешили на том, что если кости окажутся слишком обременительными – не из-за веса, а лишь из-за габаритов, так как кости степных змеев еще легче, чем кости горных, – мы закопаем их в надежде забрать позже, но до того будем держать при себе.

Одно из предотъездных дел за многие десятилетия сделалось до странного привычной частью моей жизни. Я написала письма лорду Хилфорду, родителям, брату Эндрю и деверю Мэттью Кэмхерсту, сообщив им об изменениях в наших планах, и за этим занятием меня никак не оставляли невысказанные мысли о том, что эти послания к ним вполне могут оказаться последними. Конечно, на время связь неизбежно должна была прерваться: почтовой службы на болотах не имелось, и даже этим письмам предстояло лежать без движения, пока в порт не придет очередной ширландский пароход. Инструкций на случай моей гибели в письма включать не пришлось – об этом я позаботилась еще до отплытия, но зловещий подтекст чувствовался за каждой строкой. Оставалось только радоваться, что, когда мать прочтет это письмо, меня не будет рядом.

Но и письмо к матери далось мне куда легче, чем весточка для сына. С каждой написанной строчкой я все отчетливее понимала, что эти слова могут оказаться последней памятью обо мне, и на душе становилось все горше. Конечно, так было с каждым письмом, но теперь это чувствовалось гораздо острее, чем раньше. Короткую записку к сыну я писала дольше, чем все остальные письма, вместе взятые.

К тому времени, как мы были готовы к отъезду, наступил семинис. Конечно, байембийский календарь мало похож на обычный антиопейский, и большинство моих антиопейских читателей могут даже не подозревать, что это значило для данного региона. Посему позволю себе объяснить значимость этого факта, дабы вы все в полной мере оценили нашу глупость.

Начинался долгий сезон дождей.

Поначалу эта перемена принесла немалое облегчение. Со дня нашего приезда в Байембе стояла сушь, посему дышать чистым, будто отмытым от пыли воздухом и видеть, как распускаются цветы, а все золотое становится зеленым, было сущим наслаждением. Но влажность воздуха в это время года убийственна: то, что сухую жару выносить куда легче, чем влажную, – чистая правда. Между тем мы, как вы, возможно, помните, собирались спуститься в район, славящийся обилием дождей.

Фадж Раванго нас предупреждал. Но он был слугой оба, а оба желал, чтобы мы отправлялись поскорей; естественно, предупреждения его не отличались особым усердием. Мы же, со своей стороны, были просто глупы. Никому из нас еще не довелось испытать на себе сезон дождей в Эриге, не говоря уж о болотах Мулина, а Ив де Мошере, великий тьессинский путешественник, чьи записки служили нам едва ли не единственным источником сведений о Зеленом Аде, не слишком распространялся о дождях. Отмахнувшись от предостережений Фаджа Раванго, мы (не без угрызений совести за уготованную нами для них судьбу) нагрузили вьючных ослов и, сами еще того не ведая, распрощались с последними сухими деньками на долгое-долгое время.