Лондонский Тауэр,
март 1554 г.
Порывы студеного ветра судорожно рвались внутрь сквозь крестообразные окна Колокольной башни, а бездельник-огонь нимало сему не препятствовал. Освещены покои были скверно – лишь солнечным светом, сочившимся из оконных ниш, да пляшущими отсветами камина, что сообщало каменным стенам и скудной мебели особенно мрачный, гнетущий вид. Безрадостное место… однако Лондонский Тауэр для радостей и не предназначен.
Юная девушка, сидевшая на полу у огня, подтянув к подбородку колени, была бледна после долгой зимы и недавней хвори. Тонкое одеяло, наброшенное на плечи, согреться не помогало, но она словно бы и не замечала этого. Темные глаза ее с болезненной завороженностью взирали на пляску языков пламени, точно в попытках вообразить, каково оно, их прикосновение. Хотя ее, конечно же, не сожгут: костер – это для еретиков из простонародья. Ее, скорее всего, ждет усекновение головы. Быть может, и ей, как матери, пожалуют палача-француза, чей меч сделает дело чисто?
Быть может, да. Если Ее величество в своем милосердии удостоит ее этакой заботы. Если у Ее величества вообще отыщется для нее хоть толика милосердия…
Тех нескольких слуг, что оставались при ней, рядом не было: в гневе она отослала всех прочь, а после еще долго пререкалась со стражей, пока не добилась желанного уединения. Да, одиночество угнетало, очень угнетало, однако в сей мрачный момент даже мысли об обществе – о риске выказать слабость перед другими – казались невыносимыми. Поэтому-то, стоило ей, почувствовав рядом чужого, очнуться от забытья, душу вновь объял гнев. Сбросив с плеч одеяло, девушка вскочила и развернулась, готовая дать отповедь незваному гостю.
Однако слова замерли на языке, так и не прозвучав, и даже пламя в камине за ее спиной склонилось в низком поклоне.
Стоявшая перед ней оказалась не из служанок, не из смотрительниц, и вовсе не из тех, кого ей доводилось видеть прежде. Всего лишь женский силуэт, едва различимый во мраке… вот только стояла гостья в одной из ниш с завешенной, заткнутой одеялом бойницей…
…вдали от двери. И появилась в комнате без единого звука.
– Ты – принцесса Елизавета, – сказала незнакомка.
Голос ее был – что хладный дух, мелодичен, мягок, мрачен. Сама же она была высока ростом, даже выше Елизаветы, и более стройна, а одета в блестящее черное платье, плотно облегавшее торс, книзу расширявшееся, расцветавшее пышной юбкой, сверху же оканчивающееся высоким стоячим воротом, сообщавшим хозяйке весьма внушительный вид. На черной ткани то тут, то там, элегантно поблескивали темные самоцветы.
– Да, это я, – с достоинством отвечала Елизавета, выпрямившись во весь рост и расправив плечи. – И я не приказывала принимать визитеров.
Принимать визитеров ей и не дозволялось, но в заточении, как и при дворе, бравада многого стоит.
– Я не визитер, – ровным голосом поправила ее незнакомка. – Не думаешь ли ты, что это уединение – твоя собственная заслуга? Стража позволила тебе остаться одной, потому что так устроила я. Потому что мои слова предназначены только для твоих ушей.
Елизавета оцепенела.
– Кто же ты такая, чтобы распоряжаться моей жизнью с этакой бесцеремонностью?
– Друг. – Это слово не несло в себе ни нотки душевного тепла. – Твоя сестра намерена предать тебя казни. Рисковать, оставляя тебе жизнь, она не может: ведь ты – знамя всякого протестантского бунта и всякого недовольного дворянина, что ненавидит ее испанского муженька. Ей нужно избавиться от тебя, да поскорее.
Все это Елизавета уже высчитала и сама: пребывание здесь, в суровых стенах Колокольной башни, являло собой оскорбление для ее положения. Пусть даже пленнице, ей полагались бы куда более уютные покои.
– И ты, несомненно, явилась предложить мне путь к спасению. Однако я не веду переговоров с незнакомцами, вторгающимися ко мне без доклада, и уж тем более не заключаю с ними союзов. Быть может, твоя цель – толкнуть меня к опрометчивым поступкам, дабы мои враги смогли этим воспользоваться.
– Ты в это не поверишь… – Незнакомка сделала шаг вперед, в пятно неяркого серого света. Крестообразная бойница окна за спиною незваной гостьи превратилась в нечто вроде призрачного ореола, натужного подражания благодати Небес. – Ты не поверишь, но твоя сестрица и ее друзья-католики не станут иметь дел с такой, как я.
Тонкая, невесомая, словно дыхание, она должна была казаться безобразно, гротескно худой, но нет, об этом не возникало и мысли: лицо и тело незнакомки несли на себе печать неземного совершенства, безупречной симметрии и грации, столь же пугающей, сколь и завораживающей. Детство Елизаветы прошло в обществе ученых книжников, назначенных ей в учителя, за чтением трудов античных авторов, но знала она и сказания родной земли – предания о «малом народце», о «дивных», о «добром народе», удостоенном множества лестных эпитетов, дабы потрафить непредсказуемой, капризной натуре эльфов и фей.
