Тронка - [9]

— Ты хочешь, чтобы я сошла?

И смех тотчас прекратился, а Тоня, чтобы погасить размолвку, выкрикнула:

— Смотрите, ведьма нас догоняет!

«Ведьма» в ее устах — это пузатая цистерна-молоковоз, которая еще от самой Центральной усадьбы пылит за грузовиком, издалека сверкая сквозь пыль надписью «МОЛОКО», хотя сейчас она везет обыкновеннейшую воду.

В воздухе уже много чаек, они мчатся словно взапуски с грузовиком. Большие, ослепительно белые, летят вперед размашисто, гонко: спешат в степь, торопятся на работу.

— Вот они, наши труженицы, — говорит Алла Ратушная, подняв к небу маленькое веснушчатое личико. — Я читала, что в каком-то городе стоит даже памятник чайке.

— Чайкам? Памятник? — недоверчиво вытаращился Штереверя. — За что такая честь?

— Они тамошним людям спасли однажды поля от саранчи.

Летящих чаек все больше. Зрелище поражающее: безбрежные хлеба, а над ними — множество белых крыльев в полете… Блестят оперением на солнце, мелькают, пикируют, на лету склевывают кузьку с колосков. А грузовик, наверно, кажется им суденышком, ловким, быстроходным; без страха проносятся над ним белокрылые черноголовые красавицы.

— Знаете, как их называют? — спрашивает Марийка Ситник, живая, курносенькая. — Средиземноморскими!

— Что они, родом оттуда? — Тоня едва ли не в первый раз за дорогу поворачивается к Виталику.

Хлопец отвечает глухо:

— Они и у нас на Смаленом гнездятся.

При упоминании о Смаленом все хлопцы и девчата со смехом обращают взгляды на Кузьму, своего одноклассника, парня атлетического сложения.

— Вот кому запомнился Смаленый!

— Вот кто до новых веников будет его помнить!..

Остров Смаленый, ближайший из целого архипелага, принадлежащего Государственному заповеднику, они посетили еще малышами-пятиклассниками во время одной из экскурсий, которые любит организовывать бессменный их биолог Василий Карпович. Он и сейчас едет с ними, только сидит не в кузове, а рядом с водителем, в кабине. А тогда пешком, походом повел их на Смаленый, названный так потому, что некогда там бакланы устраивали свои птичьи ярмарки и когда садились, то остров становился в самом деле будто опаленный, — от множества птиц с черным, металлического отлива оперением. Во время той экскурсии на острове бакланов уже не было, зато чаек и крячек не счесть, они гнездились там огромными колониями. Когда баркас причалил к острову и юные экскурсанты высыпали на берег, то над головой у них поднялась целая туча, — белая! крикливая! — солнца не стало видно за птицами, которые летали и кричали все время, пока детвора находилась на острове. Кроме чаек, были там утки-крохали, и утки серые, и большие, такие славные пеганки, и морские голуби… Идешь, а на земле негде ногой ступить: гнезда, яйца, голенькие птенцы путаются в траве, одни уже пухом покрылись, а те лишь вылупляются, пробиваются клювиками из скорлупы в этот мир, чтобы со временем подняться и полететь над ним, посмотреть, каков он есть.

Экскурсанты разбрелись по острову, а там лебеда татарская — выше человека. Виталий, самый меньший в классе, чувствовал себя как в лесу, продирался сквозь щавель конский, сквозь бурьяны — в небе сердитая, крикливая туча птиц, а под ногами — шурх! шурх! — гадюки. Вот этот Кузьма — что сейчас сидит себе да хохочет, как взрослый дядька — косая сажень в плечах, — тогда в зарослях наступил на гадюку, и она ужалила его в ногу — ох, как он вопил! Василий Карпович мигом прилег на землю, сам высосал из ноги яд, а за учителем и Тоня припала, высасывала да сплевывала в сторону, и всех поразило, что она не боится, и в школе об этом потом в стенгазете писали, а она только плечами пожимала:

— Э! Что ж тут такого? У меня отец чабан, он меня научил.

И хотя Кузьма после того все же переболел, температуру ему нагнало, и нога была как бревно, однако, вишь, выжил, и теперь видно, что укус впрок пошел ему: силач, в плечах шире учителя.

— Кузьма, ты бы хоть «Красную Москву» Тоне подарил, — шутит Марийка Ситник. — За неотложную помощь в чертополохе…

— От него дождешься! — наигранно хмурится Тоня, хоть глаза искрятся смехом. — Боится даже в кино сводить.

— И свожу!

— Еще пойду ли? Сперва усы отрасти! А то и пуха нет!

— Ишь жалит! Недаром говорят, что в каждой жинке три капли гадючьей крови есть…

— А сколько в тебе осталось? Ох, как ты тогда орал. Аж ноздри зеленели!

На повороте их силой инерции сваливает в кучу, они падают друг на друга, визжат, смеются, а Виталию хочется, чтобы больше было таких поворотов, чтобы дорога не кончалась, чтобы Тоня чаще вот так валилась на него горячим тугим телом.

Но вот машина останавливается среди хлебов, и все участники экспедиции высыпают из кузова, летят на землю латаные шины, и Василий Карпович, седоусый, бодрый, восклицает весело:

— А ну-ка, разбирайте ваши колеса фортуны!

И Виталий хватает ту самую шину, на которой они сидели вместе с Тоней, хватает и хомутом набрасывает через голову на себя. Колесо приятно пахнет горячей резиной и пылью тех неведомых дорог, по которым оно прокатилось, а пшеница, что стоит от горизонта до горизонта, тоже пахнет, пьянит.

Василий Карпович распоряжается, что кому делать, куда идти, а Виталия и Тоню, возможно, потому, что они стояли рядышком, посылает вместе: