Троицкие сидельцы - [17]

Толпа быстро рассыпалась. Сельская площадь опустела.

Выслав дозорных за околицу и приказав разместить стрельцов по избам, воеводы вошли в дом управителя, захватив связанного мужика.

В избе управителя стало темно. Из соседней комнаты вышла, испуганно косясь на воевод, крепкая женщина и стала закрывать слюдяные, как в богатом городском доме, окна. Хлынул дождь.

Князь с трудом подавлял раздражение. Он устал и был не прочь отдохнуть под успокаивающий шум дождя. А тут эти темные озлобленные мужики…

Мужичок недоуменно глядел на Долгорукого.

— Да мы не воруем, господин воевода, рази ж можно? Мы понимаем.

Князь поморщился.

— Ты, мужик, управителя бил?

— Да ни боже мой, рази ж можно? Я его и пальцем-то не тронул. Кто я такой, чтобы бить?

— Пальцем не тронул? — взвизгнул управитель, подступая с кулаками к мужику. — А кто ж меня ногами топтал да кулачищами волтузил?

Мужичок смотрел на беснующегося управителя ясными глазами.

— Может, кто и бил, да я только не видал и сам тебя вовсе не трогал.

— А Васька, а Сенька, а Семейка, а Фрол?

— Не знаю, не видал.

Управитель позеленел от злобы.

— Ведь всё врет, лукавый потаковник! Все видал, а поди ж ты! Как же ты не видал, когда видал?

— Меня и рядом-то не было, в сторонке стоял.

— А как мне Васька колом по хребтине ударил?

— Не видал.

— И-и-э-х, завирала ты! — Управитель чуть не плакал от досады. Видно было, что ежели бы не воеводы, уж он бы дал волю кулакам. — И как мне Семейка по губам двинул, тоже не видал?

— Ну рассуди ты сам, как же я могу сказать, что видал, когда я ничего не видал?

Они сердито препирались, и только сильные удары грома, обрушивавшиеся с неба, прерывали их, и тогда оба замолкали, а мужичок пугливо задирал вверх бороденку.

Долгорукий предостерегающе постучал пальцем по столу.

— Ну, довольно, мужик. Как тебя зовут?

— Федькой кличут люди.

— Гляди, Федька, а то вот батогов попробуешь, и в голове прояснится.

Мужичок остался невозмутим.

— Воля ваша, а мы людишки маленькие, глупые, одно слово — крестьяне пашенные: землю, значица, пашем, хлеб растим, чтобы господа, когда захотят, поели бы досыта и нам чтобы напитаться.

Голохвастов грузно шевельнулся на лавке, посмотрел на мужичка, простоватого на вид.

— Ну и растили бы, — сказал он, — хлеб, а то стали приказчика своего бить. Почему кричали да шумели против монастырских порядков? Ведь вы податей да оброков поменьше платите, чем барские крестьяне.

Мужичок быстро взглянул на другого воеводу.

— Терпежу никакого не стало, нужда заставила. Монастырь мы уважаем, да вот управитель попался нам вороватый.

— Ответ будешь держать за свои слова, — напомнил Голохвастов, нахмурив почти сросшиеся на переносице брови.

— Семь бед — один ответ, все скажу! — с отчаянием в задрожавшем голосе воскликнул мужичок.

Князь, до того опиравшийся локтями о край стола, чтобы легче сидеть, выпрямился, сел ровно. Стрельцы подобрались, готовые в любой момент схватить расходившегося мужичка; управитель отступил в тень.

— Жили мы нашим крестьянским миром и служили верою и правдою безропотно и тихо: и поземельную подать платили, и стрелецкую тоже, и оброк, и прочие государские денежные сборы; и припасы всякие на кормленье войска в Москву возили, и ратную повинность несли исправно — с десяти дворов по одному ратнику три года назад отдали, и многое другое разное делали. Ладно. А годов пять назад Троицкий монастырь получил царскую грамоту, и стали мы монастырскими. Хорошо. Государские ли, барские ли, монастырские — не нашего ума дело. Однако ж раньше, когда мы были царские, податей и оброков платили в казну… — мужичонка беззвучно пошевелил губами, — два рубля, двадцать шесть алтын, четыре деньги с малой сошки, а в малой сошке, у нас шестьдесят десятин. Когда же подпали под монастырскую руку, с той же сошки стали с нас брать насильством (Князь предостерегающе поднял правую руку, погрозил мужичку.) …по шесть рублей, двадцать шесть алтын, четыре деньги! Сверх подати и оброку на монастырские же нужды брали на всякое лето с сошки по три человека, а и сверх того, мы пахали землю и косили сено на святую братию, хлеб мололи и в монастырь возили, и солодов растили, и рыбу для них ловили!

Воеводы внимательно слушали бесполезные жалобы дерзкого мужичка. Перед ними немного приоткрывалась малоизвестная им жизнь тех людей, кому выпал жребий вечного труда. Жизнь тяжелая, темная и непонятная.

— А всякие стеснения? Бессовестный Оска Селевин (управитель промолчал в своем углу) поотнимал у нас лучшие пашенные земли и сенные покосы и прирезал к монастырским землям, и будто так ему велел архимандрит Иасаф да новый келарь Авраам. Да мы ему, Оске, веры в том не давали и не отпустили от себя свои земли, а чтобы он, Оска, утихомирился, собрали ему немалую денежную казну…

— Все врет! — сдавленно прохрипел из своего угла управитель.

— …А леса кругом он же, Оска, заявил заповедными и ходить туда за грибами, ягодами и диким медом не велел. А как лихие разбойники убьют насмерть в нашем приходе какого человека, то опять он, Оска, грозит довести до архимандрита, пугает судом и опять вымогает у нас добро и деньги. А время не мирное, — убивают часто — сущее разорение! И седни как запросил он со своего сельского мира вдвое больше прежнего: мол, старцы монастырские гневаются на нас за неплатеж, да тут еще троих горемык бездомных убитых нашли за околицей… Тогда и началось. Терпенье лопнуло, оно ведь тоже не железное. А на монастырь у нас никакой обиды нету. Управитель пауком опутал и сосет кровь.