Трое в подводной лодке, не считая собаки - [60]

Микеша слёг окончательно.

— Срок мой пришёл, нутром чую, — спокойными глазами смотрел на Костю дед.

И вообще, у Кости создалось впечатление, что дед Микеша только и ждал его, Константина, чтобы тихо помереть, а вообще его в жизни держало только одно незавершённое дело. Костя хотел сказать, что ты, дескать, тебе ещё как медному котелку тарахтеть, но осёкся. Дед точно знал, что скоро помрёт, это Костя просто почувствовал. Лицо Микеши осунулось, он начал заговариваться.

— И тогда я ему яйца-то куделькой и перетянул… куделька-то жарко горит…

Потом открыл глаза, ясным взором посмотрел на Костю и сказал:

— Попа зови.

Пока Мыш гонял за попом в соседнее село, Микеша, сжимая своей горячей рукой Костину ладонь, сказал:

— Всё, последний мой час пришёл. Слушай сюда. Как придёшь на заветное место, увидишь три знака. О-шо-шо, пошо, пошо. Так и пойдёшь, первый знак увидишь десную, пойдёшь, дойдёшь до него — пойдёшь шуюю. Так и дальше. Сам поймёшь, на другие знаки не смотри, сгинешь. Ключ возьми у меня с шеи.

Привезли попа, Костя вышел из избёнки. Вот как оказывается, о-шо-шо, пошо, пошо. Правый знак, левый, правый… «п» — прямо. Криптографы, однако.

Поп вышел из дома и сказал:

— Преставился раб божий Михаил.

Лицо у попика было, мягко говоря, ошеломлённое. Уж в чём перед смертью исповедовался дед, теперь уже никто не узнает. Всхлипывал Мыш, прижавшись к Косте, а он гладил его по голове и приговаривал:

— Ну, всё, всё. Успокойся.

У самого тоже было тяжело на душе — ушла с концами целая эпоха. Старика похоронили, тётки организовали какие-никакие поминки, в общем, всё как у людей. На четвёртый день Костя напялил болотники и отправился на разведку. Белка трусила рядом, а Мыша на этот раз они оставили дома. Что же там такого оставил ему в наследство Микеша? О-шо-шо, пошо, пошо, как бы не сбиться с тропы.

Примерно через час, вымотавшийся и взмокший от напряжения, Костя добрался сквозь болото к острову. И там он увидел три полутораэтажных барака, стоявших буквой П.

Сами здания, неопределённо-древние, оказались сложены из могучих дубовых брёвен, да ещё и на каменных фундаментах из известняка. Костя отпер замок на двери и осторожно зашёл внутрь. Первое помещение оказалось конюшней. Он поднялся по скрипучей, рассохшейся лестнице на второй этаж. В доме было подозрительно сухо, несмотря на то, что остров находился посреди болота. Горницы, светёлки, лавки, столы. Полати, печи, сундуки.

Костя открыл один из сундуков, с трудом подняв крышку из дубовых плах, обитую полосами железа. Протянул на себя богато расшитую шубу. Ткань под его руками расползлась, с прогнивших ниток на пол посыпался жемчуг. Он понимал крышки сундуков, и ошалело глядел на эти богатства. Просто тупо шёл по помещениям и один за другим открывал сундуки. Наконец дошёл до того места, где лежали последние два мешка, те самые, которые Костя принёс с последней добычи. В одном триста двадцать рублей, во втором — триста пятьдесят. Понятно, что Микеша даже перед смертью сюда всё тащил. Костя открыл последние сундуки. Один был набит доверху серебряными монетами, а другой — золотыми.

Костя вышел во двор.

— Зачем? — растерянно спрашивал он. — Зачем эта корейковщина? Сидеть на миллионах и питаться пареной репкой?

Тут Костя понял, что старик был сумасшедшим. Тихим сумасшедшим маньяком, подвинутым на идеалах своей далёкой молодости. Хранителем разбойничьего общака. Ждал, до самого конца ждал, что хоть кто-нибудь вернётся, что, может быть, кому-нибудь удастся вырваться. Так и не дождался и отдал всё Косте, надеясь, что тот приумножит разбойничье богатство, восстановит порушенный воровской порядок. Может быть, когда Костя принёс ему первую отвоёванную дань, поверил, что у него появился преемник. Или заставил себя в это поверить. И, не появись Костя, он тянул бы до последнего, выращивая себе смену, воспитывая Мыша в лучших традициях былых героев. Растёр ладонями лицо, пытаясь понять чувства такого уровня.

Достал из рюкзака последнюю пачку сигарет, распечатал её и закурил, с надеждой осознать своё богатство. Сумма никак не осознавалась. «У нас две беды, — думал он, — когда нет денег, и когда есть деньги».

Пошёл снег, вдалеке зашумел ветер в вершинах деревьев. «Надо валить отсюда, пока не началось», — подумал Костя. Насыпал себе в рюкзак золота и серебра, немного, килограмм двадцать пять, и пошлёпал домой. Уже возле самой деревни порывом ветра его качнуло. До Рождества оставалось три недели, и начиналась первая в этом году серьёзная метель.

Глава 11

Песталоцци Александровского уезда. Ноябрь—декабрь 1725 г.

Школа, превращавшая воспитание юношества в дрессировку зверей, могла только отталкивать от себя и помогла выработать среди своих питомцев своеобразную форму противодействия — побег, примитивный, еще не усовершенствованный способ борьбы школяров со своей школой. Школьные побеги вместе с рекрутскими стали хроническими недугами русского народного просвещения и русской государственной обороны. Это школьное дезертирство, тогдашняя форма учебной забастовки, станет для нас вполне понятным явлением, не переставая быть печальным, если к трудно вообразимому языку, на каком преподавали выписные иноземные учителя, к неуклюжим и притом трудно добываемым учебникам, к приемам тогдашней педагогии, вовсе не желавшей нравиться учащимся, прибавим взгляд правительства на школьное ученье не как на нравственную потребность общества, а как на натуральную повинность молодежи, подготовлявшую ее к обязательной службе. Когда школа рассматривалась, как преддверие казармы или канцелярии, то и молодежь приучалась смотреть на школу, как на тюрьму или каторгу, с которой бежать всегда приятно. Ключевский, Лекция LXIX.