— Ни капельки не приревную. Только не бросайте меня…
Она понимала, каким тяжким грузом стала для Егора. Понимала, что болезнь не отступит от нее, что и жить-то ей, может, совсем ничего осталось. Так пусть Егор, ее любимый Егор, пока не поздно, новой женой обзаведется. Чем раньше он начнет готовиться к новой жизни, тем лучше. И для него, и для дочери… Вот только б Фрося не отказала…
Еще неделю думал Егор. Через неделю послал сватов.
Не сразу Фрося согласилась. Сначала изумилась, заявила сватам:
— Это как же, милые, при живой-то жене?
Сваты были опытные, но не без труда убедили, что тут ничего недозволенного нет. Никто, уверяли, не осудит, худого слова не скажет. Понимают ведь люди: какая теперь Ольга жена? Вон пластом лежит; за ней; уход нужен, а разве одному мужику справиться?
Отца у Фроси не было — погиб в гражданскую. Мать была. Она особо дочь не отговаривала. Но осторожно сказала:
— Смотри сама. Как бы токо не ославили.
— Напрасно, тетка, волнуешься, — опять успокаивали ее и Фросю сваты. — У нас в Карасевке народ сознательный, не то, что у вас, в Баранове. Лихого слова никогда никто зря не скажет.
Фрося же в конце концов рассудила так: «Мне уже тридцать, женихов по моим годам близко нет. Так чего бояться? Ну посплетничают бабы, почешут языки, а потом надоест. Егор — мужик статный, заметный. А главное — веселый. У него не глаза — бесенята. Я в него еще там, на свадьбе, по уши втрескалась. Пойду, будь что будет!»
И сказала матери и сватам — коротко:
— Я согласна.
Двенадцать лет с тех пор минуло. Как жилось Фросе — одна она знает да, может, бог еще. Нет-нет, Егор не обижал ее, пальцем ни разу не тронул. Разве что под горячую руку иногда непривычным словом пулял, а чтоб обидеть — ни-ни.
Дети росли (кроме Егоровой и Ольгиной Люси, у нее своих двое народилось — и оба сына). Дети есть дети. С ними всегда хлопот-забот хватает. Фрося не различала, кто свой, кто не свой, поровну и лаской и строгостью наделяла. И дети приносили ей больше несказанной материнской радости, чем тягот.
Может, Ольга доконала ее? Чужой ведь все-таки человек, а она, Фрося, за ней лучше больничной хожалки приглядывала: обмывала, обстирывала ее, а в последнее время и с ложечки кормила.
Да нет, и это не было в тягость. Фрося не белоручкой родилась, не существует для нее неприятной или черной работы.
Страшнее всего для Фроси все эти двенадцать лет были Ольгины слезы. Да еще протяжные вздохи.
Вот сидят они за столом, обедают, Егор и Фрося. Егор ест аппетитно, похваливает:
— Мастерица ты у меня! Из ничего, считай, такие щи отчебучила — за уши не оттащишь.
Ольга видит со своей кровати, как Егор нежно поглаживает Фросю, слышит его слова, каких он ей, Ольге, никогда не говорил, и, тяжело вздохнув, еле сдерживая плач, вдруг отворачивается к стенке и прячет лицо в пуховую подушку.
Но Фрося уже заметила это. Словно ножом по сердцу полоснули ее. И, тоже с трудом сдерживая слезы, она выскакивает из-за стола и опрометью выбегает. И там, на улице ли, в чулане ли, дает волю слезам. «Господи, — причитает она, — да зачем же я согласилась на эти пытки? Да разве ж я не знала, что нельзя разделить счастье поровну?!»
Но унимала слезы и как ни в чем не бывало возвращалась в хату. Егор по-прежнему сидел за столом.
— Что с тобой?
— Да так, чуть не стошнило.
И — ни намека про свои слезы и Ольгины вздохи. А к Ольге становилась еще добрее.
Двенадцать лет вот так жила!
Недавно, на троицу, Ольга скончалась. Фрося плакала по ней — так по матери иные не плачут. Для поминок барана выменяла на свои девичьи наряды.
И девять дней, знали в деревне, не скупо отметила. И опять ревела. Бабы и так и сяк успокаивали ее; мол, хватит убиваться, не вернешь Ольгу слезами с того света, мол, надо бога благодарить, что отмучилась наконец бедная. Куда там! Отпаивать Фросю пришлось.
А плакала Фрося не только по Ольге. Плакала по маме своей, преставившейся год назад, плакала по сиротинушке Люсе, по Егору плакала, который никогда теперь не свидится со своей первой женушкой.
И тут ей передали — вести в войну быстрей звука разносились, — что видели ее Егора якобы в дальней, километров за двадцать, деревне под названием Подолянь. Кто видел — узнать не могла. Вроде бы Кузнечиха из Болотного. Фрося — к Кузнечихе. «Нет, — развела руками та. — Родиона Алутина видела, он даже подштанники велел передать, а твоего — нет. Да ты сходи — там нашенских мужиков полно. Может, встретишь».
«Может — надвое ворожит», — вспоминала поговорку Фрося, но от Кузнечихи, однако, направилась на хутор Зеленое Поле, к Парашке Заугольниковой. Она вместе с Кузнечихой ходила искать мужа и нашла его в тех же краях — в Самодуровке.
Парашка тоже не обрадовала Фросю.
— Перечислял мой, кого из ближних встречал, а про Егора ни словом не обмолвился… Хотя… Постой, — вспоминала она, — что-то он говорил про Макара и, кажется, про твоего. Память слаба стала… Их же вместе забирали: и моего, и твоего, и Макара с Родионом. Потом рассортировали, должно. А ты сходи… Многие наугад ходят… Разыскивают, случается.
И, не долго думая, Фрося начала собираться в дорогу.
Зарезала курицу, напекла блинов, ситных лепешек, достала из-под загнетки две бутылки самогона, что остались с поминок, на грядке нащипала пучок зеленого лука… В общем, всякого набрала. Самого лучшего и вкусного. Только б Егора разыскать, повидать его, сообщить ему о несчастье… Пусть самогоночкой помянет Ольгу — один или с товарищами, как захочет…
