— Нет, нет, говорите! — попросила Мария. — Вы хорошо рассказываете. Очень хорошо... — И она густо и жарко покраснела.
— Чего там — хорошо! — светло и с легкой застенчивостью возразил Александр Евгеньевич. — Разболтался я. Заниматься надо, а я тут вечер воспоминаний какой-то устроил.
Но занятия в этот раз не клеились. Цифры и вычисления оставались холодными и чужими. Цифры и вычисления были чем-то отпугнуты. Мария плохо разбиралась в них, путалась, нервничала. Мария сердилась на себя, смущалась и прятала глаза от Александра Евгеньевича.
— Пожалуй, на сегодня довольно! — спохватился Солодух и стал прощаться.
Мария проводила его до дверей. Оставшись одна, она почувствовала облегчение. Она почувствовала, что присутствие Александра Евгеньевича вдруг стало ей почему-то в тягость, что непонятное и томительное смущение охватило ее от его взглядов, от того, как он на нее глядел, от его слов.
Она села неподалеку от спящего Вовки, взглянула на его разрумянившееся во сне лицо, на полуоткрытый свежий ротик, на прядку шелковистых волосиков, выбившихся на лоб, — и беспричинно заплакала.
— Мурочка! — сказала однажды Валентина, подруга, поглядывая на Марию пытливо и выжидающе. — Мурочка, как же ты все-таки думаешь быть дальше?
— Как дальше? Вот так и буду.
— С Вовкой на шее? А когда занятия начнутся, куда ты с ним?
Мария промолчала.
— Ты не отмалчивайся! — настаивала Валентина. — Ты сообрази. Что-то нужно придумывать.
— Я его в ясли буду носить, — нерешительно сказала Мария, и сердце ее сжалось: ой, как же такого Вовку в чужие руки отдавать!
— В ясли... Тоже это не выход. Не настоящее это.
— А что же настоящее? — рассердилась Мария и сверкнула глазами на подругу. — Что же, по-твоему, настоящее?
— Отец...
— Не смей! — крикнула Мария. — Не смей мне говорить это!
Валентина покачала головой.
— Ты думаешь, я о Николае говорю...
— О ком же? — резко повернулась к ней Мария.
— Определенно я тебе не могу сказать... Это ты сама определить должна. Кто тебе по душе, тот и...
— Ты опять о том же!
— Ну, чего ты замкнулась в себе, Мурка? — решительно заговорила Валентина. — Неужели история с Николаем отрезала тебя от настоящей жизни? Ты ведь еще девчонкой была тогда, ничего толком и не понимала. А теперь ты женщина, мать. Теперь ты на жизнь новыми глазами смотреть можешь. Научена ты, опыт у тебя есть. Вот хотя бы Солодух...
— Молчи! — властно и непреклонно перебила ее Мария. — Молчи, не смей об этом!
Валентина, почувствовав в окрике Марии угрозу и неожиданное упорство, замолчала. Между подругами пролегло неловкое молчание. Стало тягостно обеим. Стало невыносимо. Но ожил, подал о себе весть звонким криком Вовка и разогнал смущение и неловкость.
Когда Валентина ушла и Мария осталась одна с Вовкой, она вдруг почувствовала упадок сил. Ее решимость, ее упорство и энергия, с которыми она воспротивилась тому, о чем намекала Валентина, оставили ее. Она стала маленькой, беспомощной, растерянной. Женщина, мать! Девочка она, маленькая, обиженная девочка, которая заблудилась, которая всех и всего боится и которая глубоко в душе ждет кого-то, кто пришел бы и вывел ее на настоящую дорогу...
И вот Солодух, Александр Евгеньевич. При мысли о нем и тревога и смущающая радость охватывают ее. При мысли о нем растерянность острее владеет ею. Когда-то Николай пришел к ней с большою нежностью. Казалось, что не будет предела этой нежности. Но наступил конец. Пришла боль, ничем невытравимая, ничем неизлечимая боль. Осталось одиночество. И неужели у нее снова хватит сил привязаться, полюбить человека? Неужели снова кто-то войдет в ее сердце, где никому, никому нет места?.. Нет, нет. Сердце ее занято. Вот сопит, надувая губки, этот бутуз, этот кусочек ее тела, ее души. Вот живет, крепнет, вырастает ее живая радость. Никто больше! Никто! Глупая она, глупая! Разве может быть у нее одиночество, когда есть этот Вовка? Ее, ее Вовка, больше ничей. Больше ни с кем не станет делить она его, эту живую радость. Ни с кем...
И все-таки... зачем Валентина смутила, спугнула ее успокоенность? Почему теперь все мешается в ее голове? Солодух, Николай, одиночество, Вовка. Что-то должно быть по-новому, по-иному, а ее толкают на старое. Ей раскрывают прежнюю проторенную дорогу.
Мария взялась за книги. Нужно заниматься, нужно наверстывать упущенное. Мария стала читать. Но сосредоточиться она не могла. Строчки мертво мелькали пред нею, смысл прочитанного не доходил до нее. Она болезненно наморщила брови, и лицо ее стало похоже на лицо Вовки, когда он собирается заплакать.
Вовка, во сне пошевелился. Что-то обеспокоило его. Ротик его раскрылся, на лбу сбежались морщинки, щелочки глаз чуть-чуть раздвинулись. Вовка закричал. Крик его был неуемен, резок, остер. Вовке не было никакого дела до мыслей и настроений его матери. Вовка чего-то требовал и в требовании своем был жесток и настойчив.
Вовкин крик вывел Марию из ее томительной задумчивости. Она кинулась к ребенку, наклонилась к нему, стала раскутывать его. Ее лицо ожило. Губы ее потянулись к влажно пахнущему личику Вовки. В глазах вспыхнула радость.
— У-у! буян мой золотой!..
