Трое и сын - [15]

Мать увела девочку. Мария занялась Вовкой и вдруг почувствовала, что она не одинока.

«Какие они милые, хорошие, — подумала она про слесаршу, про Наталку, про слесаря. — С ними легко».

И то, что с ними, с этими новыми соседями легко, она чувствовала почти на каждом шагу. Сорокосабель в нерабочий день, когда жена его пекла пироги, постучался в дверь Марии:

— Квартиранточка, Мария Васильевна, ходите к нам горяченького покушать! Моя Фекла картофельные пироги мастерица пекчи!

— Пожалуйте! — поддержала мужа слесарша. — Тащите сына с собою! И нам и вам веселее будет!

Мария стала отказываться, но хозяева пристали с таким ясным и веселым радушием, что она сдалась и вышла на их половину, неся на руках Вовку.

За столом, где Марию потчевали со всех сторон и где она впервые хорошенько разглядела светловолосого мальчика, слесарева сына, пошли разговоры про житейское, про всякие мелочи, про то, что каждого так или иначе занимало. Мальчик рассказывал про школу, про пионеротряд. И были, очевидно, его рассказы об этом для Натальи очень волнующими, потому что она перебила его, заявив:

— Я в прошлом годе тоже в пиванеры запишусь!

— Эка! — засмеялся слесарь. — Катнула ты, Наталья, «в прошлом годе», — разве так надо говорить?

— Она всякие слова путает! — подхватил мальчик. — Не знает, а говорит!

Наталья надула губки.

— Я не путаю. Ты зачем, Степка, дразнишь! Он зачем, — обернулась она к матери и сверкнула влажными глазами, — зачем он дразнится!

— Тебя, Наталья, никто не дразнит! — вступился отец. — Ты не права!

И опять, как в первый раз, Мария, прислушавшись к этой беседе взрослого, отца, рабочего, с маленькой девочкой, удивилась серьезности, внимательности, с какими Сорокосабель обращался к Наталье.

— Да, знаю я его, — обидчиво сказала Наталья.

Был за столом простой и радующий уют. Чувствовалась сердечная спайка между этими людьми, связанными в крепкую трудовую семью. Щемящая зависть шевельнулась в Марии и ужалила ее. Мария покрепче прижала к себе мирно посапывающего Вовку и вздохнула. Слесарша заметила ее грусть и ласково придвинула к ней тарелку с горячими пирогами:

— Кушайте на здоровье!

21.

Однажды вечером, когда на хозяйской половине все затихло, а Вовка уснул, Мария прилегла на кровать и загрустила. Все пережитое нахлынуло на нее, разворошилось в ней, поднялось болью и вырвалось слезами. Она лежала, вздрагивая от плача, глуша его в себе, прижимаясь к подушке. Она боялась, чтоб ее не услыхали за стеной, но плач был властнее ее усилий, и до слесарши через перегородку донеслись ее всхлипывания. Слесарша подошла к двери и, не постучавшись, вошла в комнату.

— Что же это вы, голубушка? — наклонилась она над Марией. — К чему слезы? Ни к чему они.

Мария быстро поднялась и стала скомканным платочком вытирать глаза.

— Я это так... — виновато пояснила она. — Глупо это. Грустно мне стало.

— Грустно! Такая молоденькая, а про грусть толкуете! Вам радоваться жизни надо!

Слесарша присела на кровать рядом с Марией и тронула ее за руку:

— Может, я нехорошо это, что к вам так прямо лезу. Ну, я по-простому, без хитростев... Вы не убивайтесь, не томите себя из-за того, что дитенка сами воспитываете... без отца. Не расстраивайте себе сердце. Нонче жизнь новая, не так, как ранее. Это ранее женщина детная да безмужняя прямо и за человека не считалась. А теперь никому до того дела нет, что которая сама себе свою судьбу складывает... Про вашу долю, извините, я наслышана, и скажу вам душевно: берите свою молодость полными горстями, как говорится. Вам и плакать да убиваться не об чем. Верно я вам говорю!

Слова слесарши, приглушенные участием, согретые мягкой женской нежностью, входили в Марию с небывалою сладостью. Но сладость эта вместе с тем томила и позывала на слезы. И слезы текли из ее глаз щедро и неудержимо.

— Ну, коли сердце требует, поплачьте, да всего толков! — поглаживая Марию по плечу, приговаривала слесарша. — Поплачь, коли сердце требует!

Слесарша умолкла, легонько вздохнула и немного позже добавила:

— Наша женская природа такая, что всякая боль да всякая недоля слезами исходит.

Мария перестала плакать, оправилась и виновато улыбнулась:

— Слабость на меня напала. Больше не буду.

— Вот и хорошо! — осветилась улыбкою слесарша.

Еще не высохли слезы на глазах у Марии, еще рдело смущенье на ее лице, но уже почувствовала она какое-то облегчение и потянулась к слесарше, а мгновеньем позже охватила ее потребность говорить, высказаться пред этой простой, чужой, но внезапно ставшей небывало близкой женщиной. Высказаться до конца, как никогда не высказывалась, ни перед кем, даже перед единственной подругой своею Валентиною.

Мария стала говорить. Слесарша сидела возле нее притихшая, ожидающая. У слесарши мягко светились глаза, из этих глаз текли к Марии теплые лучики. И, согретая ими, она без утайки, попросту, по-хорошему пожаловалась женщине на свою женскую долю.

— Голубка вы моя! — открыто улыбаясь, потянулась слесарша к Марии, выслушав ее. — Ну что же вам об этом обо всем тужиться? Вы об ребенке так думайте: мой, стало быть, он и более ничей. Покудова, конечно, по сердцу себе человека не найдете. А человека такого найтить надо! Да и найдется он... А что касаемо того, чтобы ребеночка вытянуть, да на ноги поставить, так и это теперь дело нехитрое. Вы здоровая, ученость в вас есть, сами себя с им прокормить можете. А окромя всего... — слесарша немного замялась, словно превозмогая какое-то препятствие, но быстро оправилась и дружески улыбнулась: — окромя всего, имеется возле вас и человек подходящий — Александра-то Евгеньич!