Триумф Клементины - [14]

— Видите ли, старый друг…

Квистус перебил его.

— Вы, кажется, говорили, что и остальные также пьяны?

— Как стельки! Пойдите, посмотрите сами.

Он закинул голову и захохотал. Затем, сдержавшись, заявил с неподражаемой серьезностью:

— Я извиняюсь, Квистус. Их поведение оскорбляет человечество.

— Вы трое, годами, раз в неделю, обедали в этом доме и ни с кем этого никогда не случалось. Теперь первый раз я предоставил вас самим себе, я действительно не мог присоединиться к вам сегодня ночью — вы пользуетесь моим отсутствием и…

Хьюкаби встал и сделал попытку положить руку на плечо Квистусу. Но, спохватившись, положил ее на крышку ящика с доисторической утварью.

— Это именно я и хотел вам разъяснить. Они — омары… дорогие старые друзья… но омары… с клещами и шейками, но без сердца… Я же, университетский человек из Колледжа Христова Тела в Кембридже. Они для вас — не друзья. Они — омары… Красные омары… Вы знаете, что я не пьян… Я ничего… Я говорю вам…

Квистус взял его за руку.

— Я думаю, вам лучше уйти, Хьюкаби.

— Нет. Вышлите тех молодцов. Я — ваш друг, — сказал он, показывая корявый палец. Далее он продолжал:

— Я хотел вам сказать. Я из университета… и вы также… Вы хороши, Квистус. Я ваш друг. Те омары говорили за обедом, что по справедливости вы должны были бы сидеть в тюрьме.

Квистус схватил бродягу за плечо и встряхнул его.

— Какого черта, что вы подразумеваете?

— Не встряхивайте хороший обед, — освободился Хьюкаби. — Не забывайте, что я ваш друг. Ван и Биллитер говорят, что вы были все время заодно с этим Параблем… Парамуром… как его имя? И это только ваше счастье, что вы теперь не осуждены вместе с ним. Какое мне дело, что вы были заодно с этим Парашютом. Я стою за вас. Я, Евстас Хьюкаби, член Колледжа Христова Тела в Кембридже. Вот моя рука.

Он протянул свою руку, но Квистус даже не взглянул на него.

— Вы трое не только напились, но и оклеветали меня, бессовестно оклеветали меня за моей спиной.

Он подошел к двери и широко открыл ее.

— Мне кажется, нам пора присоединиться к остальным, Хьюкаби.

Хьюкаби зашагал, шатаясь, по ступеням, бормоча что-то об омарах и Параблях, и уверял своего хозяина, что изменившиеся обстоятельства не окажут влияния на его неподдельную дружбу.

Так они достигли столовой. Хьюкаби был прав. Биллитер лежал в кресле, весь засыпанный пеплом; его голова была украшена абажуром, но это не вызвало ни тени улыбки на лице Квистуса. Его глаза были устремлены на горько плакавшего Вендермера, причитавшего, что его никто не любит.

При появлении Квистуса Биллитер сделал усилие вскочить, но свалился обратно, роняя абажур. Он что-то пробормотал о постоянном упорстве своих ног и выразил желание спать. Вандермер обливался слезами.

— Никто меня не любит, — стонал он, стараясь схватить пустой графин и роняя его. — Не осталось даже ни капли утешения.

— Отвратительно, не правда ли? — икнул Хьюкаби.

Квистус смотрел на них с отвращением.

Человечество было посрамлено. Он повернулся к Хьюкаби и с содроганием сказал:

— Уберите их ради Бога!

Хьюкаби внимательно оглядел их.

— Не могут идти… Красные омары… Нужен кэб.

Квистус пошел к входной двери и свистнул извозчика; с помощью Хьюкаби и кэбмена пьяницы были отправлены домой. Каждый был помешен в лежачем положении в отдельный экипаж.

Как только затих звук колес, Квистус снял пальто Хьюкаби.

— Вы достаточно трезвы, чтобы пройтись пешком, — сказал он, желая ему спокойной ночи.

Хьюкаби пошел к двери.

— Помните — не сердись на друга, что я всегда приду к вам на помощь, член Тела…

Квистус, не слушая, захлопнул за ним дверь.

Это были его друзья; люди, жившие его добротой, годами таившие свои пороки и лицемерие. Это были люди, для которых он боролся, эти пьяницы, лицемеры, оборвыши. Его душа была пуста.

Он остановился в столовой, взглянул на разгром. Вино и кофе разлито; стаканы разбиты; дымившаяся сигара прожгла в скатерти огромную дыру. Он представил себе, что было. А будь он с ними, они сидели бы с постными лицами, отказываясь от второго стакана вина, и разговаривали об искусстве, литературе, религии и т. д. И, уходя, жали бы руку, шептали благословения и все время в душе таили яд предательства и одно желание — напиться.

— Негодные притворщики, негодяи, — шептал он, возвращаясь в музей, — негодные притворщики…

Жестом гнева и отвращения он засунул руки глубоко в карманы. Пальцы коснулись скомканного письма. Он покачнулся и схватился за перила лестницы, чтобы не упасть.

Маленькое предательство заставило его забыть о большом.

— Господи, — сказал он, — неужели все против меня?

К несчастью, его ждали еще удары.

ГЛАВА V

«Моему племяннику Ефраиму я завещаю в полное владение мой винный погреб и предлагаю ему пить вино с осторожностью, размышлением, толком и остановкой, предполагая, что, сделавшись знатоком вина, он приобретет знание людей и дела».

Квистус уставился на иронические слова, написанные острым почерком Маттью Квистуса, и, побелевший, обернулся к нотариусу.

— Это все, что мне отходит по завещанию, мистер Хенсло? — осведомился он.

— К сожалению, да, доктор Квистус. Посмотрите сами. — Он протянул ему документ.

Маттью Квистус оставил большие суммы на дела благотворительности, меньшие — старым слугам, вино — Ефраиму и имения неизвестному Квистусу, переселившемуся тридцать лет тому назад в Нью-Йорк. Даже Томми Бургрэв, с которым он был в хороших отношениях, не был упомянут.