Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень - [50]

Конечно, в реальной политике эта концепция, возвеличивающая принцип силы, применялась постоянно. Не Макиавелли был ее первооткрывателем. Драматическое развитие европейской истории будет отныне определять не Эразмова политика соглашений, а политика, решительно использующая любую возможность в своих интересах, политика тирании в духе «Государя». Целые поколения дипломатов будут учиться своему холодному искусству по учебнику арифметики жестокого и дальновидного флорентинца, кровью и жезлом обозначаться границы между странами, границы, которые будут вечно перекраиваться. Друг против друга, а не друг с другом — именно этот принцип будет способствовать всплеску страстных энергий у всех народов Европы.

А вот Эразмовы мысли никогда еще историю не формировали, на европейские судьбы явное влияние не оказывали: великая гуманистическая мечта об устранении противоречий справедливым путем, страстная мечта об объединении наций под знаком всеобщей культуры так и осталась утопией, нереавизованной и, возможно, в пределах нашей действительности, никогда не реализуемой.

Но в духовном мире все противоположности сосуществуют, даже то, что в действительности никогда победно не проявится, в духовном мире остается динамической силой, причем как раз неосуществленные идеалы оказываются самыми непобедимыми.

Нереализованная идея непобедима уже потому, что она не истощена, не скомпрометирована своей реализацией, и, хотя исполнение ее задерживается, необходимость этого исполнения каждому новому поколению представляется очевидной; такие идеи продолжают жить как моральные импульсы, побуждающие к прогрессу. Лишь нереализованные идеалы живут вечно. И то, что гуманистический идеал Эразма — европейское взаимопонимание — не осуществился, не дал серьезного политического эффекта, не означает, что идеал погиб.

В самой сущности идеи надпартийности нет стремления стать когда-либо партией, стать гегемоном, и едва ли следует надеяться, что она когда-нибудь сможет стать формой и содержанием общечеловеческой души, священной и наивысшей формой жизни гётевской невозмутимости. Каждому гуманистическому идеалу, поднятому на высоты, позволяющие обозревать мир на сотни лет вперед, идеалу, согретому теплом горячих, благородных сердец, предопределено остаться идеалом элиты духа, он — удел немногих и передается от духа к духу, от поколения к поколению; эта вера в реализуемость сообщности нашего человечества, пусть в реализуемость нескорую, никогда не исчезнет, какие бы смутные и тяжелые времена ни мешали ее осуществить.

В хаосе войн и европейских раздоров Эразм, этот разочарованный, но не отчаявшийся человек, как завещание оставил нам возрожденную им древнюю сокровенную мечту всех мифов и религий, мечту о грядущем и неудержимом очеловечивании человечества, о торжестве ясного и справедливого разума над себялюбивами и преходящими страстями: впервые обозначенный прагматически, неуверенной и подчас робеющей рукой, этот идеал непрерывно с новыми надеждами воскрешался поколениями и поколениями жителей Европы.

Никакая мысль, кем бы то ни было придуманная и высказанная от чистого сердца, с чистой нравственной силой, никогда полностью не пропадает; начертанная слабой рукой и несовершенно сформулированная, она постоянно побуждает дух нравственности к обновленным формированиям. Слава Эразма, побежденного здесь, на земле, останется в веках — своими произведениями он указал путь в мир гуманистическому мышлению, такому простому, такому ясному и в то же время вечному, так как оно является наивысшей задачей человечества — становиться все более гуманным, более духовным, более понимающим себе подобных.

Вслед за ним говорит его ученик Монтень, считая, что «бесчеловечность— худший порок», quejeh’ay point le courage de concevoir sans horreur[68], далее Спиноза требует вместо слепых страстей — «amor intellectialis»[69], Дидро, Вольтер и Лессинг, скептики и идеалисты одновременно, воюют против ограниченности образа мыслей ради всепонимающей терпимости. В Шиллере идея космополитизма возникает в поэтической форме, в Канте — требования вечного мира, вновь и вновь дух взаимопонимания, объединившись с силой логики, требуют нравственного права вместо права кулака насилия (Толстой, Ганди, Роллан).

Вновь и вновь вера в возможное умиротворение человечества вспыхивает наиболее ярко как раз в мгновения наибольших раздоров, ибо человечество никогда не сможет существовать и творить без этой утешительной иллюзии — последнего и окончательного согласия. И пусть умные и холодные калькуляторы снова и снова указывают на нереализуемость идей Эразма, и пусть вновь и вновь действительность подтверждает справедливость их расчетов, человечеству всегда будут необходимы те, кто указывает народам то, что связывает народы друг с другом, а не разъединяет их, те, кто возрождает в сердцах людей веру в мысль о грядущем веке более высокой гуманности. В этом завещании творчески действует великое обетование. Ибо лишь то общечеловеческое, что дано увидеть духу над его собственным жизненным опытом, дарует единицам силы сверх сил. Лишь в надличных и едва ли выполнимых требованиях люди и народы чувствуют свое истинное и святое величие.