Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень - [49]

Но вот еще раз, словно запоздалая ласточка в покрытое изморозью окно, кто-то в его беспомощном одиночестве выстукивает слова глубокого уважения и привета: «Все, что» представляю собой и чем полезен, годен, я получил только от тебя, и не признавай я это, то был бы самым неблагодарным человеком всех времен. Salve itague etiam atque etiam, pater amantissime, pater decusque patriae, litterarum assertor veritatus propugnator invictissime. Привет и еще раз привет, возлюбленный отец и слава отчизны, духовный защитник искусств, непобедимый борец за свободу». Придет время, и имя человека, который написал эти слова, затмит имя Эразма, это Франсуа Рабле на заре своей юной славы приветствует закат умирающего мэтра.

А затем приходит еще одно письмо, письмо из Рима. Нетерпеливо вскрывает его семидесятилетний Эразм и, прочитав, горько усмехаясь, откладывает в сторону. Новый папа предлагает ему кардинальскую шапку с богатейшими доходами, ему, который ради личной своей свободы постоянно с презрением отказывался от всех мест и должностей. Высокомерно отклоняет он эту почти ранящую честь: «Должен ли я, умирающий, брать на себя тяготы, от которых бежал на протяжении всей своей жизни?» Нет, умереть свободным, как и жил свободным! Свободный и в одежде бюргера, без знаков отличия, без земных почестей, свободным, как все одинокие, и одиноким, как все свободные.

Вечная, самая верная подруга любого одиночества и лучшая его утешительница, работа, до последнего часа остается возле больного. Измученный страданиями, лежа в постели, с трясущимися руками, день и ночь пишет, пишет и пишет Эразм свой комментарий к Оригену, пишет брошюры и письма. Он делает это уже не ради славы, не из-за денег, а лишь из таинственной жажды познавать одухотворение жизни, а через познание еще сильнее чувствовать жизнь, вдыхать и выдыхать знания; лишь этот вечный пульс земного бытия, лишь этот круговорот движет еще его кровь. Активный до последнего мгновения, бежит он по ходам священного лабиринта труда от мира, который теперь не желает ни признать, ни принять его.

Наконец приходит смертный час Великого Миротворца. Близка она, смерть, которой Эразм всю свою жизнь так страшился и которую теперь, безмерно усталый, готов принять едва ли не с благодарностью. До последней минуты прощания дух не омрачен беспамятством, еще сравнивает Эразм друзей, окружающих его ложе, Фробена и Амербаха с друзьями Иова и беседует с ними на пластичной и одухотворенной латыни. Но затем, в последнюю минуту, когда удушье хватает его за горло, происходит поразительное: он, великий гуманист, ученый, который всю свою жизнь думал и говорил только на латыни, внезапно забывает этот такой привычный ему язык. И в первобытном ужасе коченеющими губами бормочет едва ли не первые слова, выученные им в далеком детстве на материнском, родном языке, — «Lieve God»[67] — первые слова его жизни и последние сказаны на нижненемецком диалекте. А затем еще один вздох, и он получает то, что так страстно мечтал получить для всего человечества, — покой.

ЗАВЕЩАНИЕ ЭРАЗМА

Именно тогда, когда умирающий Эразм завещает грядущим поколениям решение благороднейшей задачи — борьбу за европейское согласие, во Флоренции выходит в свет одна из самых значительных и самых дерзких книг мировой истории, пресловутый «Государь» Никколо Макиавелли. В этом математически ясном учебнике беспощадной, ни с чем не считающейся политики силы и успеха убедительно, как в катехизисе, формулируются принципы, противоположные Эразмовым. Если Эразм требует от князей и народа, чтобы они свои личные, свои эгоистические, захватнические притязания добровольно и мирно подчиняли братскому содружеству всего человечества, Макиавелли поднимает волю каждого князя, каждой нации к власти и силе на уровень наивысшего закона, на уровень единственной цели их мыслей и действий. Все силы народного сообщества должны самоотверженно служить народной и религиозной идее. Разум государства, предельное проявление его индивидуальности должно стать для них единственной самоцелью и конечной целью всего исторического развития, а их беспощадное осуществление — наивысшей задачей в пределах мировых событий; для Макиавелли конечный смысл — в силе и расцвете сил, для Эразма — в справедливости.

Этим самым на все времена отлились две основные великие и вечные формы мировой политики, практической и идеальной, дипломатической и этической, политики государств и политики человечности. Эразм-философ, созерцающий мир, Эразм-политик в духе Аристотеля, Платона и Фомы Аквинского политику относит к категории этики: князь, руководитель государства должен прежде всего быть слугой божествен-ног© начала, представителем и носителем моральных идей. Для Макиавелли, профессионального дипломата, хорошо знакомого с практикой государственных канцелярий, политика, наоборот, являет собой аморальную и совершенно независимую науку. С этикой у нее так же мало общего, как с астрономией и геометрией. Князь, глава государства должен не мечтать о человечности, об этом неопределенном и необъятном понятии, а, напротив, принимать людей совершенно несентиментально, как единственный имеющийся в его распоряжении материал, и с крайним напряжением психологических сил использовать в своих интересах и в интересах нации их силу и их слабости; князь не должен проявлять к противнику ни мягкости, ни уважения, а, напротив, всеми средствами, как дозволенными, так и недозволенными, добиваться для своего народа максимально достижимых преимуществ и выгод. Власть и расширение власти для Макиавелли — высший долг, а решающее право князя и народа — успех.