Тристан 1946 - [73]
Ничего не скажешь, старика я здорово обидел. Но, если бы он и в самом деле хотел отомстить, неужто он не придумал бы ничего другого, чем отдать «моррис» и мотоцикл? Когда-то не хотел, а потом, спустя полтора года, решил, что время пришло. Может, это и не месть вовсе, а просто добрый знак — и он больше на нас не сердится? Раз он сам сюда приехал, значит, хотел нас увидеть. А если он хотел нас увидеть, то не для того, чтобы устраивать здесь свалку. Брэдли сцен не любит.
Позвонила Кася, какие-то срочные снимки не получились, нужно повторить, вернется поздно. А я ей на это ничего не сказал, оделся и пошел в гости к одному старику, мы с ним познакомились еще в доме у Франтишека. Всю зиму он ходил в башмаках на деревяшках и с непокрытой головой. Говорят, раньше он был богатый. Зато теперь у него богатый внутренний мир. Живет на пособие для бедных. К Франтишеку пришел за пожертвованием для каких-то сопливых сирот, но не застал дома, Кася напоила его чаем. Из Польши его поначалу занесло в Казахстан, потом он попал в армию Андерса, хлебнул вдоволь всякой военной экзотики, долго скитался, пока наконец не осел в какой-то трущобе возле Санкт-Панкраса. Судьбой доволен.
И еще как-то раз, когда я поджидал миссис Маффет возле Хэрродса, я увидел его на улице, он стоял, глазел на витрины, дай, думаю, подвезу — Маффет все равно раньше, чем через час, оттуда не выйдет. Злой я был в тот день как черт, все никак не мог понять, зачем и почему я очутился здесь, среди этих страусов, вместе с моей Изольдой, с сомнительным прошлым, с матерью где-то там на луне, без всяких видов на жительство, с больной спиной и с гитарой. Почему-то я этому бродяге много всякого наболтал, а больше всего про Изольду. А он сказал мне тогда одну умную вещь: «Главное, не внушай себе, что ты там, где тебя нет. Все себя изживает, и дело и место, а человек должен идти вперед». Мне эти слова теперь вдруг вспомнились. Он был дома, ничего не делал. Я спрашиваю: «Что слышно?» А он отвечает: «Глас божий». Я думал, он под мухой, но нет, ничего подобного. «И что же вам глас божий поведал?» — спрашиваю. «Он поведал, что нет гибели живому, живое меняется, но не гибнет. Польша не погибла, а изменилась, и ты, парень, меняйся, это лучше, чем погибнуть. Не внушай себе, что погиб. Женщину отдай мужу, ведь и он тоже изменился, не думайте, что вас больше нет, надо идти вперед. Лучше даже солгать, чем погибнуть».
Я стою перед ним как болван, в его клетке присесть негде. Спрашиваю: «Значит ли это, что и память не нужна? Что все, что было, надо похоронить и забыть?»
А он здоровенной иглою, наверное, сапожной, зашивает дырку в рукаве и говорит: «Похоронить — да, позабыть — нет». Я выскочил от него как шальной. Прихожу домой. Кася дома, готовит ужин.
— Кася, — говорю я, — давай заглянем в гараж.
Она ресницами хлопает.
— В гараж, зачем в гараж?
— Пойдем, прошу тебя, увидишь зачем.
Она испугалась:.
— Нет, Михал, не надо! Я ничего не хочу видеть! Опять будут какие-нибудь часики.
Я чуть не заплакал. Совсем моя Изольда в меня не верила. Я схватил ее за руку.
— Пойдем, говорю тебе, не пожалеешь. — И она пошла, как на казнь.
Мы просидели в машине, наверное, до рассвета. Кася плакала. Согласилась, что надо что-то менять и что здесь я все равно не буду учиться. Сказала: «В конце концов я стольким обязана Брэдли. Пусть и ему от меня…» — и уснула, склонив голову мне на плечо.
Я отворил дверцы, зажегся свет, и только тут я увидел, что я с Касей сделал… От нее осталась половина. Ничего удивительного, что теперь она сходит за четырнадцатилетнюю. Но под глазами и возле губ у нее тени, словно ей под сорок. Я отнес Касю домой. В кухне чад. Вода выкипела, картошка сгорела, кастрюля потрескалась. Отворил окно. Просидел до утра, пока молочник не загремел бутылками. И Кася проснулась.
— Михал, ты здесь?
— Спи, Кася, я здесь, — отвечаю. Но вообще-то меня уже не было.
Глава VIII
За долгое время своих скитаний Михал написал мне всего один раз, хотя я отправила ему, по крайней мере, десять писем, которые Франтишек со свойственной ему обязательностью, должно быть, всякий раз пересылал. В том единственном письме, полученном мною месяца три назад, он просил не принимать всерьез сообщений Франтишека, этот старый гриб, как новорожденный, видит все вверх ногами. Михал уверял меня, что счастлив и справляется с жизнью.
Но радость моя была недолгой. Через несколько дней ко мне явилась Ребекка, ей не терпелось узнать, известно ли мне, что мой Тристан «выпал из образа», в порыве ревности бросился на Изольду с ножом. Сообщив все это, она попросила налить ей коньяку и выпила за здоровье «нового Отелло, по ошибке родившегося Тристаном».
— Но откуда вы это взяли? Кто распускает такие чудовищные сплетни? — возмущалась я.
Ребекка многозначительно молчала.
Ее выдала Элен, по секрету она сообщила мне, что у Ребекки есть в Лондоне знакомая, большая поклонница таланта какого-то художника-югослава, приятеля Михала. Все сведения поступали от него.
