Тринадцатый ученик - [5]

— Кого?

— Зеленых человечков. Ну, может, и сподоблюсь. У меня ведь все впереди. Только наследственность позади — скверная.

— Бабка твоя, царствие небесное, хорошая женщина была. И мать тоже, обрезала тетя Нюра.

Паша почувствовал, что он любит эту старуху и желает ей жить как можно дольше, без нее деревня осиротеет.

— Не слушай меня, теть Нюр, я — дурак.

— А я, Павлуша, сынок, письмо получила. Племянницу жду, учительницу. По распределению едет.

— Да у нас же учить некого, — засмеялся Паша.

А тетя Нюра озабоченно забормотала:

— Картошки больше посажу. И лука. Молодая она, справимся.

Она рассеянно скользнула взглядом по скамье под березкой и расшатанному столу, по куче палой листвы и прошлогоднего еще мусора прямо на дорожке, которую Паша собирался всю перетаскать за калитку, да бросил пустой, ленивый, расслабленный человек. Тетя Нюра скрылась за углом ухоженного своего, покрашенного домишка, а Паша, вновь провалившись в счастливую, беспамятную нирвану, стоял, опершись о березу, чувствуя, что безделье это и покой нужны ему, необходимы и, может быть, так, в унисон движению живых соков в березе, идет исцеление больной его, измученной подземными тайнами души…

Очнулся он от слабого, горьковатого запаха дыма и голоса Бармалея:

— Ты, Паш, аккуратней кури! Сушь!

Бармалей расшлепанным кедом извлек из кучи и растер тлеющий сучок. Паша изумленно уставился на сухую веточку, источавшую бледный дымок, потом — на нераспечатанную пачку сигарет в руке. Сам ведь сказал про «огневой глаз». Ну и ну!

— Пусть горит, — махнул он гостю, — последим. Садись, закурим.

Они закурили, и закурилась уже вся куча на дорожке. Бодро, сам по себе пробивался огонек, перебегая по веточкам. Огонек, возгоревшийся из тайного огня…

…Спустился вечер. Мягкая майская прохлада приятно освежала физиономии разгоряченных компаньонов. Паша с Бармалеем (по паспорту Тимофей) давно переместились в садик последнего и, сидя за деревянным столом, приканчивали вторую поллитру. Мир еще не затуманился вовсе, но наступила искомая расслабуха. Паша был как-то празднично пьян, и хмельная радость уже клокотала вовсю. Он любил краснорожего Бармалея, и скамью, и стол, и кусты вокруг, и закатное небо, и бабу Грушу, пронесшуюся по дороге с банкой козьего молока к дачникам.

Паша подскочил к забору, приник к пыльным штакетинам и проорал вслед старухе:

— Удачи тебе, баб Груш, желаю!

Бабка вздрогнула, свернула в проулок, и взвихрился подол ее легкого газового («Не может быть!.. Точно!») платья с замысловатым ярким узором, и плеснула пелерина по плечам.

— А что это у нас, Тимоха, народ так странно одевается?

Пашу, отсутствовавшего в родном Любавино больше двух лет, не переставало мучить чувство, будто с деревней что-то стряслось и перемены эти — кардинальные, поворотные. Причем признаки разбросаны повсюду, но уловить их и связать в целое не удается. Он попытался напрячь хмельной мозг — бесполезно.

Ему оставалось беспомощно потыкать вслед удалившейся бабке:

— У нее платье как у девицы из притона.

Бармалей захихикал:

— Пойдем.

Сам хозяин уже сменил свою каббалистическую майку, и теперь на его груди красовался бывший кумир — волосатый, плохо узнаваемый Демис Руссос. Дружно пошатываясь, приятели двинулись на задний, огороженный со всех сторон двор, к которому примыкали сараи. Белыми заплатами в сумерках сверкали футболки и майки, вольно трепетавшие на двух протянутых по диагонали веревках. Предприимчивый Бармалей успел, видно, сегодня заняться постирушкой.

— Ух ты! — Паша не сдержал восхищенного вздоха.

Какое живописное разнообразие: и знакомица с числом «13», и с грудастыми дивами, и с грузовиками, и с флагами, и почти чистые — с надписями по-английски и по-русски. Одна предлагала: «Кисс ми!», другая требовала: «Выбери свободу!» К тому же буква «е» была таких громадных размеров, что затмевала политический смысл (Ельцин, дескать, воплощение свободы для всех) и просто нагло блеяла в лицо: «бе-е!» — мол, близок локоть, да не тебе кусать. А может, майка адресовалась уголовникам?

— Откуда? Или ты магазин ограбил?

— Помощь, Павлуха, от забугорных и от наших местных капиталистов. Гуманитарная.

Присмотревшись, Паша увидел, что насчет помощи Бармалей безбожно преувеличил: капиталисты не очень разорились — на некоторых майках зияли большие и малые прорехи, и растянуты они были так, точно в них щеголяли бегемоты.

— Свалили у сельсовета. Тетя Груша, как бывшая красавица, вечернее взяла. Теперь в темноте шныряет. Выбросить — жалко, надеть — стыдно, насквозь видать.

— На кой брали?

— Не надо было? Если, конечно, в рассуждении патриотизма… Не подумали! — Бармалей нахмурился. — Давай сожжем! — и дернул к себе майку, предлагавшую поцелуи. — Вот черт! Они ж мокрые! Тогда пойдем выпьем!

Они возвратились к столу. На небе сияли звезды и насмешливо глядел вниз ущербный месяц. Разлили.

— За малую родину, — провозгласил Бармалей. — предлагаю встать.

Ахнули стоя. Это был конец. Беспамятство. Последняя рюмка перед дорогой в никуда. Прощай, рассудок, прибежище рациональных, правильных людей. Я погибаю, но здесь мне нечего бояться, ведь я дома… «Среди больных», — досказалась мысль.