Тринадцатая ночь - [5]

На печальном лице мужчины появилась улыбка: «Знал бы, что это вы, вел бы себя помягче, это все мой норов ужасный; ладно, садитесь, довезу, куда надо, а то, видать, сильно вас напугал; вот считается, что это я коляску таскаю, а подумать — экая радость бегать в упряжке, уподобившись лошади или волу; что за радость получать за это жалкие деньги, а потом без веселья тратить их на сакэ; клиенты мне отвратительны, садится такой в коляску — с души воротит, нет пассажиров — того хуже; я — сам по себе, характерец у меня тот еще: злой, нелюдимый; ну, хватит, садитесь, домчу вас до дому». — «Покуда я не знала, кто ты, у меня выхода не было, а теперь-то как же, не могу, чтобы ты меня вез; но и одной здесь нельзя оставаться... давай, ты просто проводишь меня до Хирокодзи, будем идти рядом, разговаривать», — Осэки чуть приподняла подол кимоно, и какой-то печалью одиночества застучали ее лакированные гэта.

Из всех прежних друзей он был единственным, кого она не забыла, сын владельца очаровательной табачной лавчонки Косака в Огавамати; нынешний смуглый худышка когда-то носил щегольскую пару из тафты и ладный передник, отличался любезностью и сноровкой, обладал редким обаянием и казался старше своих лет; слыл умницей, лавка при нем процветала, не то что при покойном отце его; похоже, перемена и правда произошла с ним тогда, когда прошел слух о моем замужестве, он загулял, сделался отпетым хулиганом, словно в него злой дух вселился или какое проклятие над ним тяготело... В такое трудно было поверить, а нынче ночью глянула — вид и вправду жалкий, когда-то и помыслить было нельзя, что он докатится до ночлежки; а ведь я мечтала, чтобы он вздыхал по мне, с двенадцати лет до семнадцати мы виделись каждый день, всякий раз, проходя мимо его дома, я мечтала, как буду сидеть в его лавке, читать газету и торговать; потом нежданно-негаданно возник этот Харада, все сам решил; а она полностью зависела от родительской воли, хоть и неровно дышала к Року из табачной лавки, только что ж, это было детское чувство, да он никаких шагов и не предпринимал, а для меня это казалось мечтой, любовью во сне; с нею нужно было покончить, обязательно, примириться с потерей и забыть прошлое, тем более, собираясь замуж за Хараду; но еще и на свадьбе я не могла сдержать слез, не могла его забыть, я продолжала любить его, и он, я знала, любил меня; оттого и порушил свою жизнь; представляю, каково ему было видеть меня, такую высокомерную, с прической замужней дамы, знал бы он, как я несчастна... оглянувшись, она посмотрела на Рокуносукэ, он брел с отсутствующим выражением лица, совсем бездумно, и, казалось, вовсе не радовался их встрече через столько лет.

Они вышли к Хирокодзи; множество рикш дожидались пассажиров; Осэки достала из кошелька деньги, завернула их в плотную бумагу и протянула ему: «Прошу тебя, уважаемый Року, купи себе что-нибудь, пожалуйста, не отказывайся; мы так давно не виделись, так много хотелось тебе сказать, только слов нет, понимаешь? пора прощаться, береги себя, чтобы ни я, ни твоя тетушка не волновались попусту; а я буду тайно молиться, чтобы ты стал тем, прежним Року... может, я еще увижу открытие твоей замечательной табачной лавки, а?» — он взял у нее из рук сверток: «Низкий поклон вам, от вас и подношение приму, спасибо, сделаем вид, что это на память; грустно, но мне нечего сказать вам на прощание, ничего не поделаешь, все былое кажется сном; ну, идите-идите, я тоже двинусь домой, поторопитесь, дорога совсем пустынна», — оглянувшись, он повлек свою коляску на восток, Осэки устремилась на юг; ивы вдоль обочины чуть подрагивали в свете луны; затихал перестук лакированных сандалий-гэта; и во втором этаже ночлежки Мурата, и в хозяйских покоях Харады — повсюду в мире сходные горести и печали.