Тринадцатая ночь - [4]

Отчий дом стоял у подножья холма Синдзака в Уэно по дороге в Суругадай, под древесными кронами в роще было сумрачно, безлюдно, даром что луна светила вовсю, и на выходе к Хирокодзи было светло, как днем; обычно рикшу нанимали возле дома, они поджидали клиентов у своей конторы, где некоторые из них и жили во втором этаже; родители подзывали рикшу прямо из собственного окна; «Если согласна, то вернуться нужно сегодня, а то ушла из дому, когда мужа нет, без попреков и извинений не обойтись, ты и так подзадержалась, поспеши, найми рикшу, он тебя мигом домчит; мы придем к тебе поговорить, но сегодня поторопись вернуться домой», - он взял ее за руку и почти подтолкнул к двери, отцовское сочувствие, острая жалость - все так, но ему хотелось избежать конфликта: Осэки должна продолжать жить, как жила; «Мама, отец, хватит на сегодня, я возвращаюсь домой, снова стану женой Харады, перестану клеветать на мужа, ни слова не скажу; воистину, у Сэки великолепный супруг, он и брата поддерживает, так что успокойтесь, живите и радуйтесь, я все дурные мысли отброшу, успокойтесь, ни за что не совершу опрометчивого поступка, ни за что, буду благоразумной, полностью перейду в мужнину собственность, буду поступать только так, как он захочет; итак, я возвращаюсь, придет Ино, привет ему; берегите себя, дорогие, в следующий раз я приду к вам веселая», - она поднялась уходить, мать, прихватив почти пустой кошелек, вышла из дому: «Сколько до Суругудай?» - окликнула она стоявшего у ворот рикшу; «Будет вам, матушка, я заплачу», - тихо поблагодарила дочь; она миновала решетчатую дверь, пряча заплаканное лицо в рукав, и села в коляску; в доме закашлялся отец, он тоже не смог сдержать слез.

2

Под яркой луной и в шуме ветра печально звенели цикады; «Какой огромный город», — подумала она на въезде в Уэно; рикша внезапно остановился, опустил поручни коляски: «Мне, право, неловко, прошу извинения, пожалуйста, только дальше я вас не повезу, извольте покинуть повозку, и платы никакой не надо», — запинаясь, бормотал он; Осэки опешила: «Но это невозможно, не верю своим ушам... я очень спешу и готова приплатить... ты уж постарайся, да и где я в этом безлюдье другого рикшу сыщу?.. Так что уж будь добр, поторопись, пожалуйста», — голос ее просительно подрагивал; «Мне вовсе не требуется приплата, я просил вас выйти из коляски, нет сил везти вас». — «Тебе и правда плохо? Что случилось, говори! Довез меня сюда, а теперь тебе вдруг плохо сделалось, так нельзя!» — голос ее налился силой; «Прошу простить, но мне и в самом деле нехорошо», — с фонарем в руке он вдруг сделал несколько шагов в сторону; «Ты, я вижу, наглец! Что ж, не можешь довезти, куда договорились, так доставь хотя бы до места, где я смогу другого рикшу нанять, в Хирокодзи, скажем», — она старалась говорить помягче; «Да-да, понимаю, это невозможно, высадить молодую даму в этом безлюдье, непорядочно, ладно-ладно, довезу, простите, что напугал», — не такой он злодей, оказывается; рикша засветил фонарь, у Осэки отлегло от сердца, и тут она впервые посмотрела на своего возницу: лет двадцати пяти, невысокий, сухой, смуглое лицо в лунном свете — кто это? неужто такое сходство? — уже и имя вертелось на языке: «Ты?» — спросила она каким-то чужим голосом; «Я», — он с удивлением обернулся и взглянул на нее; «Неужели ты? Верно, забыл меня, а?» — она выскользнула из коляски и теперь не сводила с него глаз; «Вы — барышня Сайто Осэки, стыд на мою голову, глаз-то у меня назади нету, вот я не сразу и понял, что это вы, а по голосу не признал, совсем, видать, отупел», — он потупился в смущении; Осэки обозрела его с головы до пят: «Будет тебе, мы и днем на прогулке друг друга не узнали бы, я сама никогда б не подумала, что это ты, ну, рикша и рикша; значит, не заслужила, чтобы ты меня признал; давно ты рикшей-то? как справляешься? Ты ведь слабенький... слухи доходили, что тетушка твоя закрыла магазин в Огавамати и уехала в деревню, я тоже переехала и давно уже не та, что прежде, тебя навещать мне было не с руки, даже письма написать не удосужилась... а ты где живешь? женат? удачно? дети есть?

Даже сейчас я иногда захаживаю в Огавамати поглазеть на тамошние магазины, старая лавка, как и прежде, табаком торгует, только зовется Нотоя; всегда сама себе говорю: вон там в нашем детстве жил Косака Року; помнишь, как мы по дороге из школы собирали просыпавшийся табак, крутили самокрутки, и до чего сладостной бывала первая затяжка — а нынче что? Ты ведь таким нежным был, небось трудно тебе в жизни пришлось, всякое случалось, а? Я беспокоюсь о тебе, всякий раз, когда в отчий дом наведываюсь, спрашиваю, нет ли чего нового о Косаке; пять лет, как из Сару-гакутё уехала, и ни слуху, ни духу, а я так скучала без тебя», — она совсем забыла, где она, и буквально осыпала его вопросами; рикша отер полотенцем вспотевший лоб: «К стыду моему и рассказать-то нечего, даже дома своего нет, ночую в дешевой гостиничке в Асакусамати, во втором этаже; повезет — допоздна, как сегодня, коляску таскаю, надоест — дни напролет валяюсь в постели, словно дымом окутан, будто и нет меня; слышал, что вы — красавица, как и раньше, замуж вышли, все надеялся еще хоть разок с вами свидеться, мечтал словом перемолвиться; до сегодня и жизнь-то свою ни во что не ставил — так, пустое существование, может, и длил его ради нашей встречи; как же хорошо, что вы меня соизволили в лицо признать, Косака Рокуносукэ весьма вам за это признателен», — вымолвил он, потупившись; Сэки произнесла сквозь слезы: «Не ты один страдаешь в этом печальном мире. Расскажи о своей жене». — «Знаете, это же дочь Сугиты, что жил наискосок от нас, все вокруг ею восхищались — и кожа у нее белая, и фигура хоть куда; я слонялся без дела, дома не появлялся, вот родичи и задумали меня оженить, ничего-то они не смыслили, но матушка нацепила очки и принялась выбирать невесту, такая каша заварилась, что мне это надоело, и когда она в очередной раз занудила "женись, женись", я плюнул да привел в дом эту самую дочь Сугиты; случилось это ровно как слух дошел, что вы изволите быть на сносях, тогда мы и поженились, а через год наступила моя очередь принимать поздравления, появились разные там собачки игрушечные, вертушки, но мне все это нипочем было, разве мужчину окоротит смазливое женино личико или малыш новорожденный, хотя все на то и уповали; по мне, хоть какую умницу-красавицу приведи танцы танцевать, все равно нрава своего не смирю, хуже прежнего стану гулять; а что уж так при виде пахнущего молоком младенца в восторг впадают — совсем ума не приложу; вот я и ударился в веселый загул, всех перегулял, всех перепил, покуда сил не лишился; бросил семью, службу, до того обеднел, что и одной палочки для еды иной раз не оказывалось; это все было в позапрошлом году, матушка переехала к сестре, которая вышла замуж в деревню, жена с ребенком вернулась к родителям, с тех пор и не виделись; потом дошло, что ребенок — это была девочка, я о ней не очень-то и горевал — заразилась чем-то и умерла; девочки, они быстро взрослеют, вот она перед смертью спрашивала — так мне, вроде, передавали! — как, мол, там папа, теперь ей бы уже пять годков сравнялось... э-э, да что об этом говорить, пустяки все».