Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648 - [70]

Как король, Кристиан IV проявил выдающиеся способности, решительность и отвагу, отстаивая интересы своего народа и дома, и за рубежом, борясь с непомерными притязаниями дворянства и поощряя заморскую торговлю. Если он в чем-то не преуспел, то лишь потому, что ему приходилось действовать наперекор давнему влиянию эгоистичной и безответственной аристократии у себя в стране и сверхъестественному гению Густава II Адольфа за границей. На протяжении всей жизни Кристиану IV слишком многое приходилось брать на себя; его интеллектуальные и моральные силы всегда напрягались до предела, ведь у него не было помощников, на которых он мог бы переложить часть своего бремени. Его обходительные манеры, властный характер, безрассудная смелость, грубый и язвительный юмор и переменчивый нрав всегда служили его политическому чутью, поэтому неудивительно, что человек в нем порой слишком уставал, чтобы оставаться королем без чьей-либо помощи. Сравнивая его неудачи с успехами его соперника, шведского короля, нельзя забывать, что Густаву II Адольфу с помощниками повезло не меньше, чем с талантами. Кристиану IV же от совершеннолетия до конца дней приходилось сражаться в одиночку.

Кристиан IV, наполовину немец, говорил и писал по-немецки, как на родном языке, и имел в Германии и влияние, и свои интересы. Он был герцогом Гольштейнским, его сына только что избрали на вакантное место в Ферденское еписхопство, и Кристиан IV заявил претензии на Оснабрюк и Хальберштадт от его имени; опираясь на эти территории, а также бесспорно принадлежащий ему Гольштейн, Кристиан намеревался оказывать давление на колеблющихся нейтралов. К несчастью, и он, и его союзники неверно оценили запутанность германской политики. У курфюрстов Саксонии и Бранденбурга, равно как и у Кристиана IV и императора, тоже были сыновья, и они тоже рассчитывали заполучить Оснабрюк и Хальберштадт. До глубины души возмущенные тем, что габсбургский принц хочет перехватить у их сыновей эти желанные трофеи, они не желали и помогать датскому королю сделать то же самое. И оба князя заявили о неизменной преданности императору.

Тем временем злосчастные правители Нижнесаксонского округа по-прежнему не знали, как поступить. Они все так же не хотели отказываться от нейтралитета, но у них не было возможности его сохранить, когда войска Тилли встали на их южной границе, а на севере собирался с силами король Дании. Запугивание лучше удалось Кристиану IV, и в мае 1625 года растерянные сословия сначала избрали его президентом округа, а потом неохотно приняли решение вооружиться. Фактически это означало только то, что Кристиан IV мог свободно вербовать рекрутов в границах их земель.

До сих пор война между королем и императором так и не была объявлена, и Тилли отреагировал на эти события тем, что запросил у Кристиана IV разъяснений относительно его намерений. В ответ он получил примирительное письмо, объясняющее, что, как президент Нижнесаксонского округа, Кристиан IV счел необходимым принять меры для его обороны. Всю осень и зиму Фердинанд и сословное собрание округа обменивались изысканно вежливыми посланиями, в которых император пытался переманить их всем скопом и поодиночке на свою сторону. Цепляясь за остатки нейтралитета, они жалким образом колебались: сначала склонились к обманчиво привлекательному предложению Фердинанда гарантировать северогерманским епископствам религиозные свободы, а потом отменили сделку, когда он попытался сделать исключение для Магдебурга. Они быстро скатывались в то положение меж двух огней, в котором со временем оказались все нейтральные государства Германии, – в состояние войны с обеими сторонами.

Между тем на самой войне ничего существенного не происходило. Кристиан IV, продвигаясь по Везеру, задержался в Хамельне из-за непредвиденного случая. Однажды вечером Кристиан IV объезжал войска, его сбросила лошадь, и он пролетел 25 метров с крепостного вала и только чудом не погиб. Слухи о его смерти придали Тилли смелости выступить вперед, но уточненные сведения и недостаток провианта заставили его повернуть назад. Даже подход Валленштейна с без малого 30-тысячной армией только усугубил, а не облегчил трудности Тилли, поскольку теперь приходилось кормить две армии на землях, уже дочиста обобранных одной.

Холодная весна перешла в непогожее лето; в июне выпал снег, и вымокшие посевы гнили на полях. По Европе прокатилась чума, остановив политическую и экономическую жизнь; в Австрии и Штирии, в Мекленбурге и Пруссии, в Вюрцбурге и на обоих берегах Рейна, от Вюртемберга до Ахена, она свирепствовала все лето; в одной Праге умерло 16 тысяч человек. В октябре из 18 тысяч солдат у Тилли слегло 8 тысяч, а остальные ходили в обносках, и никто не имел хороших или хотя бы приличных условий для зимнего постоя.

Валленштейну повезло больше. Император казался страшнее, чем Католическая лига, и Тилли с изумлением увидел, что города, не пустившие к себе его войска, открыли ворота перед Валленштейном. Имперский полководец, как будто имея на то право, занял лучшие квартиры, расположившись в Магдебургском и Хальберштадтском епископствах, в то время как Тилли с армией, готовой взбунтоваться и дезертировать, пришлось из последних сил устраиваться в мелкой и не такой богатой епархии Хильдесхайм. Законные поиски пропитания выродились в драки за награбленное добро и женщин, в которых извращенная человеческая жестокость, избавленная от социального контроля мирной жизни, находила чудовищное выражение. Напрасно города и деревни просили гарантировать им защиту, ссылаясь на свою верность; полководец давал обещания, но не мог их исполнить.