Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [91]
Однако главные результаты переговоров Деэ — политические — не были доверены бумаге. Это был прежде всего вопрос о войне Московии с Польшей. Деэ тонко вплетал в свои беседы различную информацию, которая должна была показать московским политикам, что Польша в настоящее время очень слаба, и поэтому не следует упускать момента для нападения на нее. Все это было, в сущности, излишним, ибо вопрос в Москве был уже твердо решен. В царской помете на докладной записке Деэ читаем: на вопрос посла, каковы отношения царя с польским королем, боярам не отвечать, пока они окончательно не вызнают от посла, «так ли французский король в недружбе с польским», а затем «боярам говорить против того же, как объявлено шведскому королю», т. е. бояре должны были повторить французскому послу то же, что было заявлено Мониеру и Бенгарту: царь решил не ждать истечения срока перемирия и идти войной на польского короля. Деэ повез в Париж подтверждение этого обещания[225].
Вскоре после отъезда Деэ в Москве появился шведский посол Мониер с извинениями и объяснениями от Густава-Адольфа по поводу заключения Альтмаркского перемирия. Но вопреки опасениям Густава-Адольфа (как и Ришелье) шведско-польское перемирие не вызвало никакого изменения в намерениях Московского государства. Мониеру было сказано, что царь не сердится на короля за перемирие с Польшей, «потому что оно было заключено по нужде»; но пусть Густав-Адольф не думает, что перемирие гарантирует его от борьбы с польскими войсками: ведь Сигизмунд III будет теперь действовать против него в союзе с германским императором, если только польские войска не окажутся занятыми другой войной. Поэтому царь повторяет, что «с своей стороны не будет дожидаться истечения перемирного срока и пойдет мстить польскому королю его неправды». Как видим, когда Москве предлагали коалицию против Польши в 1626 г., она не шла на это, но теперь она по собственной инициативе решила занять свое место в антигабсбургской коалиции и именно путем отвлечения на себя сил Польши. «А как только ц. в. войну на польского [короля] взочнет, и государю нашему вольнее будет с цесарем войну вести», — говорил Мониер[226]. В Москве прекрасно понимали, что без этой гарантии Швеция не отдастся с головой войне с Империей. Более того, понимали, что Швеция не может не бояться удара с тыла не только от поляков, но и от русских. Где гарантия, что русские не попытаются воспользоваться занятостью шведских сил в Германии для того, чтобы отнять у шведов свои земли в Прибалтике? Такой гарантией могла бы быть только русско-польская война, которая сковала бы силы обоих противников. И вот эту гарантию — войну с Польшей — обещали в Москве Мониеру, несмотря на то, что Швеция заключила с ней перемирие; и даже, как видим, именно потому, чтоб окончательно подтолкнуть Швецию на войну с Империей. Царь желает Густаву-Адольфу, сказали бояре Мониеру, счастливо окончить начатое предприятие и одолеть своего врага.
Конечно, Мониер имел также поручение склонить московского царя к выступлению против Польши. Если царь начнет войну, шведский король обещает ему помощь оружием, наемными войсками и т. д. Со своей стороны московское правительство поощряло Швецию к войне с Империей: в 1630 г. шведам снова разрешено было закупить в Московском государстве «заповедные товары» беспошлинно и по низким ценам вольного рынка[227].
Наконец, в мае 1630 г. в Москву прибыли, как мы знаем, послы Бетлена Габора — французы Шарль де Талейран и Жак Руссель — с предложением той самой восточноевропейской антигабсбургской коалиции, которая была уже так близка сознанию московских политиков. Нетрудно догадаться, как было принято это предложение в Москве. Правда, формального ответа дано не было: в письме к турецкому везиру Режап-паше сообщается, что во время пребывания послов в Москве царю стало известно о смерти Бетлена Габора, и поэтому ответную грамоту решено отложить до тех пор, пока выяснится, «кто будет вперед по указу Мурада султанова величества» его преемником. Но в ответ на просьбу Режап-паши сообщить решение московского правительства по предложениям Бетлена Габора и на заявление везира, что если оно будет положительным (если «годно тем делам в совершеньи быть»), то и Турция готова немедля выступить («учнет промышлять»), — ему было прямо написано: посол Руссель, «будучи в ответе у ближних бояр, говорил то, что нам, великому государю, годно», и поэтому Русселю приказано дальше «о том деле радеть», для каковой цели он послан в Швецию[228].
Руссель выехал из Москвы в Швецию в июле 1630 г. Созревший план одновременного военного выступления Трансильвании, Турции, Московии и Швеции, который он вез, несомненно, послужил бы последним толчком к вступлению Швеции в Тридцатилетнюю войну, если бы уже предшествовавшие дипломатические события не оказались достаточным толчком: Руссель не застал в Швеции Густава-Адольфа, успевшего незадолго до того ринуться в Германию.
Густав-Адольф получил московский ответ с Мониером, по-видимому, в начале апреля 1630 г. К этому времени и искренность антигабсбургской позиции Ришелье стала для шведского правительства очевидной, хотя Ришелье и затягивал заключение формального военного союза с Швецией. Не могло быть сомнений также и в искренности антигабсбургской позиции Московского государства, хотя и здесь дело тоже еще не дошло до формального договора и военного выступления. Густав-Адольф и руководитель шведской дипломатии Оксеншерна понимали, что очередь за ними доказать искренность позиции Швеции. Следующим шагом в становлении антигабсбургской коалиции должно было явиться начало военных действий Швеции против Империи. Около месяца ушло на окончательные приготовления к десантной операции. 19 мая 1630 г. корабли отплыли из Швеции. Вскоре 13-тысячное шведское войско во главе с Густавом-Адольфом высадилось на одном из островов Балтийского побережья Империи. Война началась. Не встречая сначала сильного сопротивления, Густав-Адольф, заняв устье Одера и соединившись со шведскими войсками, находившимися в Штральзунде, в короткий срок оккупировал почти все герцогство Померанию вместе с его столицей Штеттином. После этих первых блестящих успехов Густав-Адольф вдруг прекратил наступление и, закрепившись на занятом померанском плацдарме, вернулся к другому оружию — дипломатическому.
