Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [44]
Правда, в немецкой историографии существует целое течение, ограничивающее или даже отрицающее разорение и обезлюдение Германии в результате Тридцатилетней войны, а вместе с тем — и значимость свидетельств о бесчинствах солдатни. В лице своих более умеренных и стоящих на научной почве представителей — Эрдмансдёрфера, Белова, Шмоллера, Штейнгаузена и др. — это течение сделало полезную работу: был уничтожен ряд легенд, пущенных в широкий оборот сторонниками одного из двух основных, уже известных нам, взглядов на значение Тридцатилетней войны в истории Германии, а именно взгляда, что все несчастья Германии и весь ее последующий упадок начались только в результате Тридцатилетней войны. Не желая признать началом национальной катастрофы Германии неудачу революционной попытки 1525 г., сторонники этого взгляда, естественно, сгустили разрушительные итоги Тридцатилетней войны. Законной реакцией против такого нарушения исторической истины и явились исследования указанных авторов, показавших, что опустошения, произведенные войной, не были уж настолько велики, чтобы ими можно было механически объяснить весь последующий упадок германской экономики и культуры, — было, например, показано, что исчезновение многих деревень, приписываемое Тридцатилетней войне, относится к более ранним временам, а деревни, опустевшие или разрушенные во время войны, подчас вскоре возрождались, что убыль населения за время войны составила не 75 %, т. е. не 12–13 млн. человек, как думали прежде (Менцель, Шерр, Инама-Штернегг), а значительно меньшую величину, не более 30–35 %, т. е. 5–7 млн. человек[89].
Разумеется, такое устранение преувеличений и вымыслов еще ничуть не затрагивало представления о специфическом бесчеловечном стиле Тридцатилетней войны. Но раз уж начавшись, критика традиционных представлений в руках части авторов превратилась в излишество, в гиперкритику источников, в отрицание и объявление «легендой» всего, что прежде писалось о бедствиях Тридцатилетней войны.
Зачатки такой тенденции можно видеть в работе Хендтке «Немецкая культура во времена Тридцатилетней войны», где автор пытается доказать наличие в этот период чуть ли не культурного прогресса вопреки обычному мнению о культурном упадке и одичании нравов[90], и книге Эрдмансдёрфера «История Германии в 1648–1740 гг.», где сделана попытка опорочить объективность всех вообще описаний ужасов и бедствий, оставленных современниками Тридцатилетней войны, на том основании, что все они подвержены особому литературному стилю эпохи. «Во всех рукописях, говорящих о войне и военных бедствиях, замечается, — по словам Эрдмансдёрфера, — некая, ставшая устойчивой манерой, чрезмерность почти скулящего, жалобного тона, постоянным и общеупотребительным становится, так сказать, ломающий руки способ выражаться. В то время как нищета, как ни была она велика, имела свою меняющуюся степень, язык того времени не знает почти никаких нюансов для ее описания. Преобладает почти исключительно превосходная степень ужасов, и с удивительно плодовитой изобретательностью все снова воспроизводится, во все новых кровавых вариантах, одна и та же тема крови и пожаров, страданий и голода». Распространение этого стиля Эрдмансдёрфер объясняет, во-первых, желанием разных лиц, корпораций и общин доказать невозможность платить новые поборы или необходимость облегчить существующее бремя, в связи с чем, между прочим, сомнительными оказываются и все современные войне статистические данные; во-вторых, богословско-пропагандистскими нуждами: протестантские проповедники достигали потрясающего или поучительного эффекта, прибегая к таким сильнодействующим средствам. «Кто может знать, — замечает Эрдмансдёрфер, — как часто патетическое изображение бедствий превосходило действительное бедствие»[91]. Впрочем, Эрдмансдёрфер при всем том вовсе не отрицает, что бедствия действительно были и что они были очень велики.
Но критическое направление развивалось дальше, и в лице Р. Хёнигера и нескольких его учеников достигло своего абсурдного апогея.
Хёнигер в нашумевшей статье «Тридцатилетняя война и немецкая культура», появившейся в 1909 г., провозгласил, что «догма о разрушительном воздействии Тридцатилетней войны» на Германию вообще является не чем иным, как легендой. Свидетельства современников о разрушениях и бедствиях кажутся ему не заслуживающими никакого доверия все из-за того же «жалобного» литературно-публицистического стиля эпохи. Сословия использовали преувеличения своих бедствий для борьбы против финансовых домогательств княжеского абсолютизма, обе религиозные партии в пропагандистских целях широчайшим образом практиковали в печати преувеличения учиненных противником бедствий, наконец, народная молва раздувала происшествия, как она всегда это делает. Сцена погрома, списанная Гриммельсгаузеном, как будто бы беспристрастным свидетелем, опровергается путем сопоставления с гравюрой Калло, содержащей очень сходную сцену погрома солдатами крестьянского дома во время Тридцатилетней войны: в обоих случаях, рассуждает Хёнигер, слишком много лиц и событий сосредоточено в одном месте и в одно время, следовательно, это только художественный прием, «композиция», а не слепок с действительности. Еще один аргумент, по мнению Хёнигера, должен окончательно подорвать доверие к «надуманному» рассказу Гриммельсгаузена: «Необоснованным является всеобъемлющее бессмысленное уничтожение полезных предметов и заключительное сожжение дома, которое также не могло представлять ни малейшей привлекательности для солдат»; неправдоподобно и применение ими к каждому крестьянину особой пытки, когда можно было обойтись одной. Такими же легковесными аргументами или натянутыми придирками опровергает Хёнигер и ряд других свидетельств современников — о каннибализме, об исчезновении целых деревень и т. д. Убыль населения Германии является, по мнению Хёнигера, выдумкой все тех же «скулящих» современников, а на самом деле по косвенным данным можно установить даже его возрастание за время войны, например по тому факту, что в университетах Германии после войны числилось больше студентов, чем до нее
