Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [45]

.

Об этой довольно пустой статье Хёнигера можно было бы и не упоминать, если бы она не послужила толчком к оживленной научной полемике, продолжающейся до наших дней и принесшей, между прочим, ту пользу, что она привлекла внимание исследователей к изучению экономики Германии по отдельным областям и городам в эпоху Тридцатилетней войны. Подавляющее большинство новых, как и старых, локальных исследований говорит против Хёнигера[93]. Его точку зрения пытаются поддерживать только две-три работы, вышедшие из его же семинара в Берлинском университете. Общим признаком всей этой школы, ведущим начало от вышеприведенных рассуждений Эрдмансдёрфера, является подмена вопроса о специфическом стиле самой Тридцатилетней войны вопросом о специфическом литературном стиле той эпохи, будто бы исказившем всю действительность.

Особенно характерна работа ученика Хёнигера Вальтера Гюнтера «Основные черты социального и хозяйственного развития Германии в эпоху Тридцатилетней войны» (1913 г.), прибавляющая к прежним критическим аргументам еще один, чрезвычайно любопытный.

Значительная часть книги Гюнтера представляет собой довольно бессистемный ворох примеров из авторов — современников Тридцатилетней войны и из сочинений историков, на которых доказывается неосновательность традиции; с ними производится короткая расправа — они уличаются в противоречиях или в неосведомленности. Даже непонятна та ретивость, предвзятая и предубежденная, с которой Гюнтер подыскивает самые нелепые придирки, лишь бы найти что-нибудь сомнительное в каждом свидетельстве и таким путем рассеять общепринятые представления о бедствиях Тридцатилетней войны и ее разрушительных последствиях. Если один из авторов говорит, что после войны во всем Бранденбурге видно было больше дичи, чем крестьян, то Гюнтер объявляет это утверждение не заслуживающим доверия уже по одному тому, что ведь не сказано, какая именно имеется в виду дичь. Историки, по мнению Гюнтера, просто доверчиво поддались «плаксивому и причитающему» тону современников и их вере в реальность любых невероятных вымыслов. Далее Гюнтер подвергает придирчивому разбору понятие «запустения» (Wustungen), как решающее для определения последствий Тридцатилетней войны, и находит, что окончательное запустение и разрушение целых деревень вообще почти не имело места и принадлежит к категории легенд, а в худшем случае происходил только временный отлив сельского населения в города, откуда оно возвращалось к своим домам или пепелищам, как только миновала опасность военных поборов или постоев. Вообще же, полагает Гюнтер, хотя многим отдельным лицам, деревням, городам война и причинила, разумеется, ущерб, в хозяйственной жизни Германии, в том числе и в деревне, продолжали в целом и во время и после войны развиваться процессы гораздо более длительного и неслучайного характера. Крестьяне сеяли и жали, отбывали повинности и вносили поборы, продавали и покупали, как всегда, хотя никакие «плаксивые» источники того времени об этом прямо и не говорят. Об этом свидетельствует, по мнению Гюнтера, сама природа вещей, природа всякой войны и всякой армии.

В этом пункте — центр тяжести всей аргументации Гюнтера, это — его главная идея. На основании опыта всех войн, в том числе и войны 1914–1918 гг., в которой автор сам участвовал, он утверждает, что армия просто не могла бы воевать, перестала бы быть армией, если бы в самом деле вела себя в Тридцатилетней войне так, как ей приписывает «традиция».

Во-первых, «традиция» рисует армию совершенно разложившейся и лишенной дисциплины, — но воинские части, не имеющие дисциплины, не могут давать и выигрывать сражений, — а мы знаем из истории Тридцатилетней войны, что обе стороны активно воевали между собой, вели крупные военные операции. Значит, заключает Гюнтер, факты разнузданного мародерства, погромов, бесчинств должны быть приписаны не основной части армии, а той небольшой прослойке дезертировавших из ее рядов и разложившихся элементов, которую можно наблюдать во всякой войне и поведение которой не типично для общей картины. Вопросу о дисциплине в армиях Тридцатилетней войны Гюнтер отвел специальную большую главу, где собрал много доказательств (даже из того же «Симплициссимуса») наличия достаточно суровых условий походной жизни и достаточно жесткой дисциплины. «Будь то Банер или Торстенсон, Кенигсмарк или Врангель, Бернгард Веймарский или французы, будь то гессенцы, брауншвейгцы или имперцы, — все они зависели в своих военных и политических решениях от наличия дисциплинированных войск и делали для поддержания дисциплины все, что только могли».

Во-вторых, «традиция» рисует армию Тридцатилетней войны как разрушительницу хозяйства и населенных мест, тогда как всякая крупная армия для постоя и снабжения нуждается в хозяйственной базе. «Все грабежи и опустошения, следовательно, в том числе и так называемые внеслужебные, происходили в противоречии с собственными интересами армии, как потребительской группы, и значит не могли быть источником такого чудовищного разрушения, как то утверждают». Характеристике войска в эпоху Тридцатилетней войны, как потребительской и хозяйственной организации, Гюнтер также посвятил специальную главу.