Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [42]

Если габсбургский план предусматривал уничтожение самой почвы, из которой вырастало народное революционное движение, если валленштейновский план стремился противопоставить этому движению несокрушимый отпор, то княжеский план подразумевал попросту истребление наиболее «неспокойной» части немецкого народа и такое ошеломляющее устрашение остальных, чтобы затем их можно было навсегда зажать в кулак. Ведь мы уже знаем, что за время между Великой крестьянской войной 1525 г. и Тридцатилетней войной княжеско-крепостническая реакция в Империи еще далеко не достигла такой полноты, при которой децентрализованное принуждение предохраняло бы общество от революционных взрывов, хотя бы столь же падежно, как в абсолютистских монархиях — централизованное принуждение. Этой реакции пришлось остановиться на полпути, так как перед ней возникло препятствие в виде сохранившейся и после 1525 г. способности немецкого народа к сопротивлению; новые усилия со стороны реакции вызывали, как мы видели, дальнейшее нарастание восстаний. Надо было устранить это препятствие с пути любыми способами, хотя бы руками интервентов, — и тогда можно будет среди крови и опустошений довести реакцию до конца, после чего народ если и очнется, то уже связанным: помещик-крепостник, как и мелкодержавный князек будут в состоянии «бдить» за каждым шагом своих «подданных» и душить в них всякую искру непокорности даже до того, как она дойдет до их собственного сознания.

Княжеский план нащупывался еще более стихийно, чем валленштейновский, и более или менее созрел только во второй половине Тридцатилетней войны, когда и были широко распахнуты двери для шведской и французской интервенции. Правда, на шведскую интервенцию, как мы знаем, ориентировался уже и валленштейновский план в его последнем варианте. Но князья, унаследовав эту идею (от противников), придали ей совершенно иной смысл. Стоит сравнить, как под незаметным влиянием политического «заказа» коренным образом изменился характер шведской оккупационной армии в Германии: сначала — это дисциплинированнейшая и сдержаннейшая армия в мире, пользовавшаяся симпатиями населения, вполне подходящая для роли опоры общегерманского абсолютизма; в конце Тридцатилетней войны — это армия-опустошительница. «И шведские войска, — писал историк Тридцатилетней войны Г. Винтер, — вместе со своим весьма дельным, но недоступным для каких-либо высших побуждений предводителем Банером, из солдат, вполне дисциплинированных и организованных, приносивших пользу и боровшихся за высокую цель, какими они были при Густаве-Адольфе, тоже опустились до состояния того разбойничьего сброда, каковым из года в год все более становились армии этого печального времени»[84].

Иногда историки объясняют эту метаморфозу тем, что изменился самый состав шведской армии: место крестьян-шведов, отбывающих воинскую повинность, заняли профессионалы наемники разных национальностей. Но и изменение способа пополнения армии следует поставить в связь с изменением функции армии внутри Германии.

Интервенция как способ решения внутренних проблем Германии обнаружилась путем, так сказать, естественного отбора: сначала этого рода факты были только крупицами среди других явлений войны, позже стали доминирующими и типичными. Например, в истории подавления верхнеавстрийских крестьян в 1626 г., изложенной выше, уже проступает принцип взаимной интервенции князей, но пока лишь в виде помощи со стороны герцога Баварского австрийскому государю. Пожалуй, можно сказать, что начало всей практике интервенций положил сам император Фердинанд II, не только приглашавший, как мы видели, баварские войска — против своих мятежных австрийских подданных, но и призвавший на неспокойный протестантский Пфальц испанские орды из Южных Нидерландов под командованием Итальянца Спинолы, предоставив им неограниченные возможности по части захвата «военной добычи». Эта практика вполне отвечала природе космополитизма Габсбургов. Но это еще не была интервенция, возведенная в систему. Таковой ее сделали князья, и тогда она, кстати сказать, особенно больно ударила именно по Габсбургам.

Пример настоящей интервенции в духе княжеского плана — это, скажем, когда восточногерманские князья из Гейльброннского союза[85] добровольно пропускают через свои земли шведские войска в сторону наиболее накаленных, наиболее революционных областей Империи, к числу которых, как мы знаем, в первую очередь принадлежали Австрия и другие габсбургские владения в Юго-Восточной Европе. Дело, по-видимому, именно в социальном состоянии этих областей — очага заразы для всех земель Империи, а не в том, что тут была резиденция и вотчина императора. На эту пылающую почву особенно охотно подталкивали князья различных интервентов, когда сговор с интервентами сделался основой их политики и Германия стала ареной кровавых оргий солдат-наемников всех национальностей Европы.

Таковы три плана, которыми ответили господствующие и правящие слои Германии на новое нарастание революционной угрозы. Такова внутригерманская сторона Тридцатилетней войны. История этой войны выглядит крайне сложной, запутанной именно потому, что эти три плана — габсбургский, валленштейновский и княжеский — не просто сменяли друг друга, а сосуществовали, переплетались, взаимодействовали друг с другом. Происходила переориентация общественных сил, в частности значительных масс дворянства, отдельных светских и духовных князей, княжеских группировок, в пользу то одного, то другого плана. Разобраться в этой пестрой картине действительно нелегко. Но все же видно, как понемногу доминирующая роль достается княжескому плану. И первый и второй планы после многих усилий и опытов оказались неосуществимыми; третий стал в конце концов действительностью.