Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [38]
Разумеется, в приведенном отрывке о дворянах под критикой кроется и некий социальный идеал, например идея равенства всех людей. По-видимому, мышление широких масс немецкого крестьянства ко времени Тридцатилетней войны достаточно далеко ушло ц в этом направлении. Но, чтобы не обиняком, а прямо высказать крестьянские социально-политические чаяния, Гриммельсгаузену уже недостаточно маски придурковатого, годной для критики, и, он надевает еще более безопасную маску — сумасшедшего. Симплиций встречает помешанного бродягу, воображающего себя Юпитером, который и делится с ним своими безумными бреднями об обновлении дряхлого мира[81]. Поразительна прежде всего чисто национальная почва планов утописта: это единственный персонаж романа, который думает о Германии, как целом, любит ее, как свое отечество, надеется на ее возрождение и верит в будущность своего народа. После обновления, которое он проектирует, Германия станет столь благословенной страной, что сами боги будут жить в ней вместе с людьми. В чем же будет состоять это обновление? Должна быть упразднена «крепостная неволя», уничтожены все привилегии (т. е. разделение людей на сословия), барщины и оброки, все налоги и платежи в пользу князей и дворян. Сами князья и короли подлежат низложению, и новая конституция единой Империи будет выработана на основе союза свободных общин. Все враждующие религии будут объединены. Войны прекратятся.
Гриммельсгаузен не мыслитель, а повествователь. Не он создал эту дерзкую утопию. Он придумал только литературный сюжет и форму для того, чтобы пересказать то, о чем думали и разговаривали между собой тысячи немецких «Симплициев», — разумеется, с разной степенью ясности. Мы ведь уже знаем, что еще в самом начале всего цикла крестьянских восстаний, в 1561–1562 гг., некий Бартоломей Доссер проповедовал нечто довольно похожее среди тирольских крестьян. Чрезвычайно примечательно в утопии гриммельсгаузенского бродяги, что проектируемое обновление Германии отнюдь не связывается с волей и инициативой императора. Будет созван парламент, рассказывает бродяга, из умнейших и ученейших мужей Германии. Но кто созовет этот парламент? И кто заставит слушаться его? Тут крестьянское политическое мышление пасует. Крестьяне могли мечтать, они могли восставать, но они не могли совершить революцию, которая осуществила бы их мечты. И безумный бедняга бормочет, что он, Юпитер, создаст и пришлет на землю такого «немецкого Героя», в котором соединится сила Геркулеса, привлекательность Венеры и ум Меркурия и который установит этот новый порядок.
Чтобы крестьянская мечта перестала быть утопией, надо было найти реальные пути к ее осуществлению. Это было бы возможно при условии активной и руководящей роли горожан в антифеодальном революционном движении. Участие бюргерства и плебейского элемента городов сразу превратило бы вполне уже зрелые, но все-таки разрозненные и бессильные крестьянские восстания во всеобщий взрыв в Германии, в новую попытку буржуазно-демократической революций, может быть, более мощную, чем попытка 1525 г.
Однако теперь город сильно отставал от деревни. Городская оппозиция далеко не отличалась таким упорством и размахом, как сельская. За прошедшие 100 лет немецкое бюргерство развивалось в сторону превращения не в национальный класс — буржуазию, а в ограниченное местное мещанство. Оно теперь еще меньше годилось для революции, чем в 1525 г.
Впрочем, в городах был все же сконцентрирован немалый горючий материал. Тяготы, связанные с упадком торговли, промышленности, денежной системы, имели результатом в начале XVII в. понемногу нараставшую активизацию не только плебейской, но и бюргерской оппозиции. Последней недоставало, однако, каких-либо обобщающих общественных идей и лозунгов, а в связи с этим — и мужества. Общественное мнение было возбуждено преимущественно против денежных спекулянтов, мастеров-монетчиков, ростовщиков, виновников порчи монеты. Именно против них, как ближайших виновников бедствий, было направлено множество циркулировавших злых памфлетов. Впрочем, в силу логики вещей задевались в известной мере и государи, и дворяне. Психологически же массы горожан были, по-видимому, близки к отчаянию. Приведенные выше слова Лампрехта, что даже «рассудительные люди» предлагали как единственное средство спасения восстание против властей, характеризуют как раз настроения горожан.
Наконец наступил момент, когда городская оппозиция была выведена из своего латентного состояния. Плебейские и бюргерские массы вдруг пришли в бурное движение. И тогда сразу перед правящими кругами со всей наглядностью открылась бездна, в которую неминуемо низвергнется Империя, если не принять самых крайних мер для обуздания бунтовщиков — и сельских, и городских. Это произошло в 1618 г., когда разразилась финансовая паника, род денежного кризиса, подготовленного всем предшествовавшим экономическим развитием: капиталовладельцы, испугавшись первых проявлений габсбургско-католической агрессии, изъяли из обращения все, какие могли, деньги; наличность почти вовсе исчезла; городская беднота и ремесленники, не имея возможности что бы то ни было покупать, так как им самим не платили, оказались обреченными на голод. В ряде городов вспыхнули бунты и восстания, начинались они обычно с погрома монетных дворов. Особенно бурным было, особенно устрашающее впечатление произвело на современников восстание в городе Магдебурге. В том же 1618 г. произошло и возмущение в Чехии, имевшее корни далеко не в одних лишь конфессиональных и политических интересах дворянства, но прежде всего в движении горожан и крестьян. В этой-то докрасна накаленной общественной атмосфере 1618 г. и развертывалась Тридцатилетняя война.
