Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства - [21]

Чрезвычайно характерно, что пацифистский «великий замысел» рисует в будущем перспективу неустранимых войн всей Европы, объединенной под руководством Франции, против двух противников: Турции и Московии. Если необходимость войн с «неверной» Турцией аргументируется в традиционном крестоносном стиле, то исключение Московии из содружества христианских государств Европы Сюлли приходится мотивировать очень искусственно: ее необозримые пространства раскинуты более в Азии, чем в Европе; своим территориальным положением она слишком связана с Татарией, Турцией и Персией, чтобы бороться против них вместе с европейцами; обитающие в ней народы — дикари и варвары, что затруднит их сотрудничество с европейцами; многие из них пребывают в язычестве и идолопоклонстве; христианство русских слишком непохоже на европейское и, напротив, слишком похоже на азиатское, т. е. на христианство греков и армян, пребывающих «под турком». Из всей этой перспективы выводится и необходимость для будущей европейской конфедерации поддерживать сильную Польшу, как оплот «против турка, московита и татарина»[41].

Эти интересные черты из области международных проектов начала XVII в. хорошо иллюстрируют раздвоенность французской относительно прогрессивной политики: чем более решительно предполагалось осуществить ниспровержение Габсбургов, тем более энергично приходилось все же открещиваться от какого-либо «ниспровержения основ» существующего международного и социального порядка в Европе, а следовательно, волей-неволей санкционировать немалую долю габсбургской реакционной политики.

Если так обстояло дело в области теории, то в политической практике промежуточное положение национально-абсолютистских государств между двумя полюсами — габсбургско-католической феодальной реакцией и зародышами нового буржуазного строя — выражалось в их упорном стремлении избежать окончательного разрыва и войны с Габсбургами. Конечно, это была политика страуса, ибо обе феодальные государственные системы были несовместимы по причине агрессивного универсализма, «империализма» габсбургской, политической концепции, таившей угрозу всякой национально-государственной независимости. Но раз гром не грянул в 1609–1610 гг., по видимости довольно благоприятных для габсбургской агрессии, во Франции и Англии возобладала надежда на возможность устранить угрозу путем мирных дипломатических комбинаций и частичных уступок Габсбургам.

Активность французской и английской дипломатии была теперь направлена главным образом на то, чтобы оторвать от союза с австрийскими Габсбургами Испанию, а также Речь Пос-политую, т. е. изолировать венский двор и, поддерживая одновременно немецких протестантов, принудить его к сговорчивости и умиротворению. Английский и французский дворы наперебой искали дружбы с испанским и даже ссорились между собой на этой почве. Яков I Английский в 1614 г. чуть не сосватал своего сына Карла и дочь испанского короля Филиппа III Анну, но регентша Мария Медичи, правившая Францией после Генриха IV, перебила эту сделку, организовав в 1615 г. сразу два «испанских брака»: Анна Габсбургская (ее называли Анной Австрийской) была выдана за несовершеннолетнего французского короля Людовика XIII, а его сестра Елизавета Бурбонская — за испанского инфанта, будущего короля Филиппа IV. Яков I открыто восхищался Сигизмундом III, французский двор тоже спешил делать ему дипломатические авансы. С другой стороны, в целях давления на венский двор английская дипломатия, как мы знаем, старалась расстраивать все комбинации императора в Северо-Восточной Европе. Белее того, в 1613 г. Яков I сделал очень ответственный шаг, выдав свою дочь Елизавету за главу Протестантской унии в Германии курфюрста Фридриха V Пфальцского и сделавшись тем самым официальным покровителем немецких протестантов. Несколько позже и католический французский двор начал тайные переговоры с немецкими протестантами, обещая им свою дружбу и покровительство[42].

Не только в годы, предшествовавшие Тридцати летней войне, но еще и несколько лет после ее начала этот наивный план оставался, в сущности, путеводной звездой и английской, и французской дипломатии, несмотря на все частные колебания, неудачи и отклонения; план сблизиться с оплотом католической реакции — Испанией и одновременно с Протестантской унией в Германии, сблизить их между собой и тем самым удержать под шахом германского императора и Католическую лигу, — отнюдь не нанося им смертельных ударов и не вступая с ними в войну. Испанское правительство Филиппа III, руководимое герцогом Лермой, хотя ни на одну минуту не помышляло в действительности об измене австрийским Габсбургам, долгое время, вплоть до открытого вступления в Тридцатилетнюю войну, очень ловко принимало английские и французские ухаживания и даже как будто отвечало взаимностью. Его задача состояла в максимальном затягивании дружественных переговоров. Дипломаты абсолютистских государств были ослеплены кажущейся близостью успеха. На самом деле англо-французский план «умиротворения» Европы был утопией, не только пустой, но и вредной, так как он расстроил антигабсбургскую коалицию, а Габсбургам дал время подготовиться и безо всякого противодействия осуществить первые шаги своей агрессии. Характерно, что периоду этой прогабсбургской внешней политики во внутренней жизни и Англии, и Франции соответствовал период всевластия здесь наиболее реакционных элементов феодального класса. Абсолютизм Якова I Стюарта, сравнительно с предшествовавшим абсолютизмом Тюдоров, отмечен непрогрессивными, феодальными чертами; политику двора целиком определяет феодально-дворянская знать. Во Франции регентство Марии Медичи — это торжество принцев и вельмож, попытка ликвидировать абсолютизм в том виде, каким он сложился при Генрихе IV